Уезжая из Бирючьего, комдив высказал удовлетворение действиями казаков и попросил командование полка особо отличившихся представить к правительственным наградам. Напомнил при этом, чтобы в представлении не были забыты имена казаков Концова и Шурыгина.

Свыше ста казаков и командиров, живых и мертвых, были удостоены правительственных наград. А первыми кавалерами ордена Красной Звезды стали пулеметчик Бирюков и командир 45-мм орудия Киреев.

Удивительное, незабываемое это зрелище — атака в конном строю, поддержанная танками. Два казачьих полка, развернувшись фронтально, атаковали подступы к станице Кущевской. Кони летят галопом. Над ними, словно большие крылья неведомой птицы, развеваются и трепещут черные бурки казаков. Оголенные клинки молниями сверкают на солнце. В молниях — смерть. Земля гудит под копытами озверевших коней, а воздух сотрясается от протяжного, более чем тысячеголосого крика «ура!».

Немцы сначала пытались бить по атакующим конникам из всех видов оружия. Но черная лава стремительно, неумолимо, неотвратимо надвигалась, накатывалась. Немцы дрогнули и побежали — одни в станицу, чтобы где-то в домах, за заборами, в садах укрыться, спрятаться, спастись, другие — в чистое поле. Даже танки, эти стальные чудовища, тоже стали пятиться, разворачиваться и поспешно уходить. Видать, нервы гитлеровских танкистов оказались слабоватыми. Все те, что оказались в чистом поле, сразу нашли свою смерть. А в станице, куда на плечах гитлеровцев ворвались конники, завязался бой. Большой населенный пункт — не степной простор. В нем не развернешься с конем и клинком. Пришлось спешиваться. Гитлеровцы успели опомниться и цеплялись за каждый дом, за каждый двор, за каждую улицу.

Бой в станице затягивался. Командование ввело новые силы. К концу третьих суток немцев прижали к окраине. И вдруг… В любом сражении, большом или малом, этих неожиданных «вдруг» бывает много. Но это «вдруг» поразило. Почти полностью освобожденную станицу было приказано оставить и отойти на исходные позиции. При отходе обнаружилось: нет командира первого эскадрона Василия Петровича Горшкова. Тяжело раненный в начале боя, он был помещен в одну из хат, а при суматошном отходе о нем забыли. К первому эскадрону скачет комиссар полка Ниделевич. Он в ярости. Все знали капитана Горшкова. Ветеран полка, бывший красный конник, старый коммунист, душевный человек, отличный воин, слава и гордость полка. Но комиссар ничего этого не говорит. От эскадрона молча отделяются два сабельных взвода и скачут в Кущевскую. Там из-под носа у немцев выхватывают командира, кладут его на носилки между двух коней и под огневым прикрытием все еще находящегося в станице взвода минометчиков сержанта Рыбалкина вывозят Горшкова. Последними оставили Кущевскую минометчики Рыбалкина. Их вывезли из станицы на двух танках, приданных полку.

Оставить Кущевскую заставил прорыв немцев крупными силами у Батайска. В районе Кущевской создавалась угроза окружения не только 15-й Донской дивизии, но и всего 17-го казачьего корпуса. Но об этом казаки узнали позднее.

В дни боев за хутор Бирючий и станицу Кущевскую стояла оглушающая жара. Всех казаков страшно мучила жажда. Фляжки с водой, висевшие на поясах, были отданы раненым или вылиты в кожухи станковых пулеметов. В окружности же примерно двадцати километров не было ни ручьев, ни озер. Воду можно было брать только из хуторских и станичных колодцев, но за хутора и станицы шли непрерывные бои. Так что жажду нередко приходилось утолять листьями травы подсолнуха, кукурузы. С едой тоже не все ладно было. Старшины могли подвозить ее только ночью. И все это сильно вымотало казаков, но не могло сломить их боевого духа.

При «тихой войне» оказался беспечным какой-то пост, а может, сильная наша уверенность в том, что горы и скалы Кавказа для немцев не проходимы, а может, все это, вместе взятое, нас привело к тому, что 25 августа в Ходыженскую проникла вражеская разведка. Да не куда-нибудь, а прямо в расположение штаба полка. И не глубокой ночью, когда все, кроме караула, спят, а вечером, сразу после заката солнца.

Лазутчики — их было десятка полтора — побывали возле домов, в которых размещались саперный и комендантский взводы, возле штабной кухни, около санитарной части, во дворе дома, занятого под штаб. Обнаружили их случайно. Один из командиров по нужде вышел из дома, где он жил с другими командирами, и у ворот увидел человека, одетого в гражданский плащ. Командир знал, что все население поселка эвакуировано и никого в гражданской одежде здесь не должно быть. Он потребовал у человека предъявить документы. Тот выхватил из-под полы плаща автомат и полоснул очередью. Командир был убит. Все другие лазутчики, словно по сигналу, открыли бешеную стрельбу. В штабных подразделениях начался переполох. Теперь палили отовсюду. Кто стреляет, куда, по кому, — в темноте ничего не поймешь и не разберешь. Минут через двадцать стрельба утихла. Итог «боя» оказался плачевным. В штабном дворе обнаружили одного гитлеровца, раненного в ноги. Остальные отошли. У нас же были двое убитых и двенадцать раненых. Дорогая плата за беспечность.

Но на этом не кончилось. Прошло совсем немного времени, как в расположении штаба начали рваться тяжелые снаряды. Артиллерийский огонь явно вызвали и корректировали по рации лазутчики, засевшие где-то неподалеку от штаба. Один снаряд угодил в расположение саперного взвода, второй — в штабную кухню, третий — возле самого штаба. Взрывной волной вышибло все двери и окна. И опять жертвы. Не ночь — ад кромешный.

Начальник медицинской службы полка капитан Дмитриенко с малочисленным штатом полковой санчасти сбились с ног: то в одной стороне раздавался стон или крик о помощи, то в другой. По крикам, по стонам разыскивали раненых, перевязывали их и несли в санчасть.

Но вот, когда казалось, что всем раненым оказана необходимая помощь и убитые похоронены, из расположения саперного взвода раздался плачущий, эхом прокатывающийся по горам, громкий крик:

— О-о-о! Ал-л-ах! Скоро, скоро, меня помогай! Скоро меня доктор!

На зов мигом явился «Аллах» в образе начальника медицинской службы полка, который обнаружил, что боец-азербайджанец ползает среди убитых лошадей. У него перебита в ступне нога и держится лишь на сухожилиях и кусках кожи. Медлить нельзя. Смерть бойца наступит от потери крови. Доктор жгутом перетягивает саперу ногу и скальпелем пытается отделить ступню. Но раненый поднимает от боли несусветный крик. Тогда врач Дмитриенко, оставив в покое раненого, идет к штабной кухне, берет из дров полено и топор и возвращается к раненому. И… приступает к полевой хирургической операции. Кладет на землю полено, на него ногу раненого, слегка размахивается топором и… тюк! Не успел боец вскрикнуть, как его ступня отваливается вместе с сапогом. Обрубок — культю ноги заливает каким-то, только ему известным раствором и бинтует. Операция закончена. Пациенту дает глотнуть из фляжки спирта.

А больной, задохнувшийся от глотка спирта, кашляет. Потом вытирает на своем лице рукавом пот и слезы, выступившие от перенесенного, и, облегченно вздыхая, тихо произносит: «Зпа-си-бо доктора, ха-ра-шо-о. О, Ал-ла-ах!» и засыпает как под наркозом.

«Аллах» же, забрызганный и с измазанным кровью лицом, в изнеможении опускается на землю рядом с раненым, устало закрывает глаза и от всего пережитого тоже мгновенно засыпает.