Равнины Кубани остались позади. Теперь по узким и крутым горным проселкам и тропам в предгорьях Кавказа и Причерноморья мы карабкались вверх, в поднебесье, потом спускались в темные и мрачные ущелья, где с ревом и грохотом мчатся речки, и снова карабкались вверх.

…«Быть тебе казаком», — в первый день пребывания в полку сказал мне начальник штаба капитан Поддубный. Я тогда еще не предполагал, что отныне и до конца войны казачий кавалерийский полк станет моим родным домом, а воины его — казаки — крепкой и хорошей семьей. Не знал я, что с ними я буду делить все радости и огорчения, что с ними я дойду до самого светлого дня — Дня Великой Победы.

Наши переходы действительно чертовски тяжелые, а для таких новичков, как я, — вдвойне. Но ничего не попишешь, назвали тебя казаком — становись им и учись всему, что требуется от воина-кавалериста. Обкатка седлом для меня была мучительной. Проехав в одну из ночей шестьдесят километров, я едва сполз с коня. То уважаемое всеми место, на котором сидят, я сбил так, что не мог далее ни сидеть, ни ходить. В глазах темнело от каждого шага. Но хуже было другое. Осматривая моего коня, полковой ветеринарный врач, капитан П. И. Козин, хотя и незлобиво, но довольно резко выговаривал мне:

— Ездок, ядрена шишка. Всадник без головы. Спину-то набил Казаку. Да за такое знаешь, как наказывают? Спешивают. Седло снимают с коня и вешают на загривок всаднику. И пусть он топает на своих двоих. Конька же в поводу ведет. Пусть и конек поглядит на тебя, заседланного. Вот так, мил-человек. А как же иначе? Нет, дальше на Казаке ехать не позволю. О чем и доложу твоему прямому и непосредственному начальнику Ивану Николаевичу Поддубному.

Мне нечего было возразить конскому доктору, и я помалкивал.

Начальник штаба — человек деликатный. Он мельком глянул на коня, укоризненно покачал головой, вздохнул:

— Ах, казак, казак…

А я не понял, к кому относились слова Ивана Николаевича: к коню ли, который носил кличку Казак, ко мне ли, совсем расклеившемуся кавалеристу, казаку-неумехе.

Помначштаба Корней Ковтуненко назвал меня джигитом и, балагуря, пытался утешить:

— Не огорчайся, Евлампий. Твоя драгоценная ж… — не лицо невесты, смотрин на нее никто устраивать не будет. Поболит да перестанет. Так что терпи, казак, атаманом станешь.

Наказывать меня, тем более по-казачьи, никто не стал. Но хуже всякого наказания и стыднее мне было перед своим коноводом Семеном Коломийцем. Он слова не сказал, но я видел, спиной чувствовал его осуждающие взгляды, которые он бросал.

Казак перешел ко мне от командира первого эскадрона Василия Петровича Горшкова, раненного под Кущевской. Вместе с конем перешел под мою команду ординарец и коновод Горшкова, Семен Коломиец, который горячо любил и гордился своим лихим и отважным командиром.

Замечательной кавалерийской выучки был Казак. Жеребец гнедой масти, иноходец арабской породы, ростом в два метра и три сантиметра, он понимал все команды голосом. Мог зайти в любой дом, по лестнице мог взобраться на любой этаж. Он обладал великолепной рысью — на расстоянии пяти километров не отставал от машины, идущей на третьей скорости. Легко брал препятствия шириной до трех, а высотой до двух метров. Не боялся винтовочной и автоматной стрельбы и грохота снарядов и мин. Скоро я влюбился в этого славного коня, и он прошел со мной весь путь до конца.

Но это позднее. Теперь же я, кругом виноватый, вынужден был молчаливо сносить бурчанье велеречивого конского доктора, грубоватые шутки ПНШ Корнея Ковтуненко и осуждающие взгляды коновода Семена Коломийца.

Следующий переход в пятьдесят километров — до станицы Горячий Ключ — я ехал в лежачку на штабной бричке, а расседланного Казака вел в поводу Семен Коломиец. На мое счастье, новый переход весь полк двигался пешком, и за двое суток я успел мало-мальски поправиться. Теперь, хотя и нараскоряку, но наравне со всеми я мог топать. Отдохнул от неловкого и неумелого седока и поправился мой Казак.

С первых дней пребывания в 25-м казачьем полку я старался как можно скорее познакомиться с его командирами и бойцами. Казак должен знать свой дом и свою семью. Делая штабную работу, я частенько наведывался в эскадроны, батареи, во взводы специального назначения. И чем больше я узнавал, тем больше дивился этому воинству.

Дивился, прежде всего, возрастной пестроте людского состава подразделений. Рядом с безусыми, едва оперившимися юнцами, у которых, как говорится, материнское молоко на губах еще не обсохло, служило здесь немало сивобородых дедов. И как-то даже странным было видеть на гимнастерках у одних значки «ГТО» и «Ворошиловский стрелок», у других — кресты Георгиевских кавалеров или первые советские ордена Красного Знамени. Во взаимоотношениях людей было такое, чему я тоже немало дивился.

Как-то скоро я сошелся с патриархами полка — Никитой Фокиевичем Концовым и Петром Степановичем Бирюковым. Они и стали меня просвещать.

— Так, стало быть, взаимными отношениями интересуешься? — поглаживая седой ус и хитровато щурясь, начинал неторопливый разговор Никита Фокиевич. — Тут, брат, особая статья. И идет она от установлений в донском и хоперском казачестве.

Продолжая развивать мысль, Никита Фокиевич рассказывал о том, что дисциплина и порядок в полку держатся и крепко стоят не только на уставах, но и на родственных связях, на послушании младших.

— В наших семьях принято особо почитать старших: старшего брата, отца, деда. Так и тут. Полк-то наш родился из ополчения. Люди в него пришли родственные. Тут и родные, двоюродные и троюродные братья, деды и внуки, кумовья и сваты. Командиры? Они проводят уставную линию. Но и к голосу старших прислушиваются.

— Значит, устав плюс борода?

— Стало быть, так. А как же иначе?

Рассказы ветеранов-стариков занимали меня и вызывали еще больший интерес к полку и необычной истории его рождения.

3 июля 1941 года жители города Урюпинска Сталинградской области слушали речь И. В. Сталина. У репродукторов на центральной площади стояла, как бы застыв, огромная толпа. Ловилось каждое слово, выговариваемое неспешно и размеренно. Устами Сталина говорила с народом Коммунистическая партия, ее Центральный Комитет. Призыв партии — всеми силами встать на защиту своей матери-Родины — звал к действию.

Сразу же после выступления Сталина начался митинг. В самый разгар его на площади возник шум и послышались голоса: «Дорогу, дорогу Никите Фокиевичу!»

Никита Фокиевич Концов — старый уважаемый казак, ветеран Первой Конной армии, активный участник коллективизации сельского хозяйства, заслуженный человек. С высоко поднятой головой и горящими глазами он пробирался к трибуне. Пышные седые усы его торчали в стороны, и он как бы раздвигал ими толпу.

Никита Фокиевич поднялся на трибуну, отодвинул в сторону смутившегося юного оратора, шевельнул усами: «Гутарить хочу».

— Станишники! — громко крикнул он, снимая старый казацкий картуз. — С немцами я воевал на русско-германском фронте. В тысяча девятьсот восемнадцатом бился с ними на Украине и на Дону. Старые раны, полученные от них, сегодня мне велят: бери в руки оружие и снова ступай сражаться за родную землю, за наш Тихий Дон, за Советскую власть. На врага мы должны подняться всем миром. Мое слово такое: на коней, казаки!