Однако в долгосрочной перспективе европейских взглядов на Россию послереволюционный переворот, описанный Фюре, можно считать значимым, но не настолько радикальным, как это могло бы показаться. По предположению Мартина Малиа, европейские воззрения на Россию развивались внутри целой серии собственных флуктуации. Первый такой сдвиг произошел, когда восхищение Россией эпохи Просвещения (а конкретнее — империей Екатерины Великой) как способной ученицей, ведомой разумом по дороге цивилизации, сменилось осуждением николаевской России как восточной деспотии. Затем последовал разворот в другом направлении — к типичному для fin-de-siècle восхищению «экзотическим Востоком». Старые дореволюционные тропы отсталости были вытеснены панегириками времен межвоенной советофилии, позже, однако, пересмотренными сквозь призму теорий времен холодной войны о красно-коричневом тоталитаризме[4].

Очевидно, что есть прямая взаимосвязь между этими чередованиями позиций на Западе и настолько же обширными циклами российских подходов к внешнему миру. Например, взлету просвещенческого энтузиазма в отношении России соответствовал пик российского имитационного приятия Европы в XVIII веке, широкое распространение в Европе представлений в духе метафоры «гунны нашего времени» совпало по хронологии с суровыми николаевскими мерами против влияния европейских идей в России. Повторение данной инверсии в XX веке произошло в форме сдвига в западном общественном мнении от широко распространенной советофилии к антитоталитаризму времен холодной войны. Эти западные процессы совпали с той трансформацией советской системы, которую описывает данная книга: с переходом от противоречивого, однако непрерывного и оказавшего большое влияние нового «свидания» с внешним миром, продлившегося до эпохи Народного фронта, к идеологической ксенофобии Большого террора, который радикально уменьшил успехи, достигнутые в рекламировании советского эксперимента. Западные установки относительно Советской России и советские подходы к Западу глубоко влияли друг на друга, продолжая многовековое взаимодействие.

Подобно тому как западные флуктуации в общем соответствовали внутрироссийским циклам открытости и враждебности, эти сдвиги четко соотносились также с приездом и присутствием иностранных визитеров в России и с их повествованиями о своих поездках. Ставки были высоки и для царской, и для советской России. Западные описания были тесно связаны с соперничеством великих держав и международной политикой, на которую в Новое время все сильнее влияло общественное мнение. В свою очередь, западные гости не могли не заметить, насколько важны их мнения для хозяев и какие те прилагают усилия, чтобы произвести на гостей впечатление.

Это и был тот самый состязательный контекст, в котором родился «культурный миф» о потемкинских деревнях. Как показал A.M. Панченко, недоброжелательные слухи о фальшивых фасадах, воздвигнутых фаворитом Екатерины II, на самом деле появились за несколько месяцев до посещения Екатериной Крыма, куда она отправилась в 1787 году, сопровождаемая влиятельными иностранными сановниками и дипломатами.

Ухищренные развлечения, подготовленные для этой блистательной компании, несомненно, были спектаклями, призванными подчеркнуть рост российской мощи и цивилизованности.

Другими словами, потемкинская впечатляющая хореография дивертисмента была оспорена теми, кто увидел в ней режиссуру обмана, и эта последняя интерпретация оказалась на редкость долговечной, дожив до наших дней. Идея о потемкинских деревнях в смысле показухи для одурачивания иностранцев снова громко заявила о себе в 1920-х годах, когда бушевали международные споры о советском коммунизме.

Именно претензия на разоблачение еще более великолепного фасада — обманчивой видимости цивилизации — объясняет длительное влияние книги французского аристократа, писателя и путешественника маркиза Астольфа Луи Леонора де Кюстина. Его эпохальная «Россия в 1839 году», явившая миру азиатскую душу России, стала, возможно, наиболее популярным травелогом, когда-либо написанным о России. Для данного автора вся эта громадная империя была не более чем гигантским «театром», выступая на сцене которого русские были заинтересованы не столько в приобщении к цивилизации, сколько в том, чтобы заставить европейцев поверить в свою цивилизованность{55}.

Продемонстрированное Кюстином проникновение за фасад империи, имевшее целью осуждение тирании, способствовало укреплению мифа о потемкинских деревнях, а в эпоху холодной войны стало представляться чем-то вроде пророчества. В конце концов, максимальная централизация власти, угнетающе громоздкая бюрократия, жесткая цензура, вертикальная политическая культура нереформируемого самодержавия и целый ряд менее заметных факторов (таких, как могущественная традиция государственной службы дворянства) — все это формировало тягостную атмосферу единообразия николаевской России. Феномен вестернизированного фасада, за которым продолжали сохраняться российские порядки, и в самом деле очень важен для понимания истории российской европеизации, в том числе в своем буквальном значении, если речь идет об урбанистическом и архитектурном измерениях последней{56}.

Однако суть в том, что, вскрывая спрятанную за цивилизованным фасадом «татарскую» сущность, Кюстин усиливал уже привычное осуждение варварской русской культуры и русского общества, и без того подогревавшееся политической критикой и соперничеством великих держав (и само их, в свою очередь, разжигавшее). Кюстин и вправду мог повторять одно за другим клише, «пущенные в обращение антирусски настроенными французскими публицистами со времен Революции», но особым резонансом и массовыми тиражами книга была обязана способности автора «выйти за пределы стратегического дискурса и прибить образ варвара на ворота, вводящие в проблему более широкую — Kulturkampf'a между Россией и Европой»{57}. Запутанные связи между взглядами на российское общество, различными геополитическими интересами и антагонизмами оставались после 1917 года не менее важными, чем в эпоху Кюстина. Действительно новым стало то, каким образом аспекты коммунистической системы ценностей и советской культуры могли влиять на немалое число западных наблюдателей — и даже усваиваться ими — в открытую XX веком эру идеологий.