— вздрогнул, дёрнулся вперёд, и газета лениво сшелестела на землю. Как-то разом распахнул он совсем ещё не выцветшие чёрные блёстки добрых глаз, подёрнутые налётом обречённости. Со сна смотрит недовольно, криво, будто спрашивает, кто я, зачем тут я, и уже потом благополучно улыбается.

— А-а, николаевский жанишок… Ну, так что скажешь в своё оправдание?

Старик никогда сразу не отвечал на твоё приветствие, а выставлял, как щит, всегдашнее «Ну, так что скажешь в своё оправдание?» Это вбивало в краску тех, кто здоровался с ним впервые или кто всё никак не мог привыкнуть к его чудаковатости, присоленной иронией.

— Здоро́во дневали, деда!

— Слава Богу! — Он прикрывает сухим кулачком зевающий рот, степенно бьёт, подымая облачко пыли, сапог о сапог, не чистились, может, с первой империалистической войны. — Слава те, Господи, до бела света проспали…

Деда потянулся, потом склонился поднять газету. Но так на вершок не доскрёбся вытянутыми пальцами до газетины, завис на витой бежевой электропроводке, пропущенной под мышками и продетой в ивовое кольцо — сверху держало вместе створки ворот.

Меня ломал смех.

Я кое-как сглотнул смешинки, подал газету.

— Кто это над вами ушутил? Дёрнет же нелёгкая… Привязать сонного… Да за таковские шуточки ма-ало, ух как мало шею нагладить!

— Нда-а… Вот тебе свой ум — царь в голове. С таким царём… Фитинов твоей матери!.. Еже-право, в воду моя смотрела, как говорила: «С твоим умищем, Аниска, только в горохе сидеть, хоть и голова в шапку не умещается…»

— При чём тут Ваш ум?

— А при том… Всё ото моя затейка с этой автоматической сигнализациёй… А-а! Гулять так гулять! Бей, бабо, циле яйцо в борщ! — махнул деда рукой и дал полную волю своему желанию рассказать всё как было. — Ночь на то и ночь, спи, знай копи силу дню. Ну, раз я сторож, так что же я, не смей и на секунд завернуть к пану Храповицкому? Как же, расстёгивай карман ширше!.. Оно ж в ночь не сосни ни грамма, так и всейко-то день наперекоски покатится… Блукал я, блукал попервах у ворот и выблукал такую помышлению. Сторож не только можь спать, а и разнепременно должон спать! Только спи ты с умом.

— Это как?

— А вот как я. Главное мне что? Чтоб не спёрли плакатишко. А то люди и не будут знать, что им предстоит рай-житьё при коммунизме. Второе. Смотри в оба, шаловатый какой молчаком не промигни в наш пятый район[15] с чем совхозным. Ух как мне хотно лупиться на ту двухручную собачару да потом совестить хапуна. Да пади он пропадом!.. А чего глядеть, раз и без гляденья в моей воле не дать ему ходу? Сажуся я вот где сижу, привязываюся таким макарием, как привязался. И что? Подкрался с тёмным товарцем басурманин с того, с вольного, боку, дёрг-дёрг за кольцо — не снять. А потяни вверх то кольцо, потянешь и меня! Дельцо тут уже швах, керосином попахивает. Тут уж до греха полшага. Я ж могу прокинуться да берданкой по идолам,[16] по идолам. До рукопашки не докатится. Трухнёт варяжик, потому как известно всей земле — не родилася ещё та мышка, что осмелится пощекотать кошку иль привесить той кошке звонок. Поп вон самосвал придумал в заключении. Мне самосвал без надобности. Я эту сигналиху, — деда попробовал на прочность проводку, — себе замыслил… Полное царское удобствие! Так во сне разомлеешь, можно съехать с корзинки. А как ты под микитки подцеплен, тут уж никакая сила не спихнёт с корзинки. Знай себе в культуре спи и спи.

Во всё время, пока он говорил, он в нетерпении скручивал газету в тонкую трубочку. Потом развернул, расправил. Как-то буднично спросил:

— А что тут пишут новенького про меня?

И пустил глаза в перевёрнутую газету, зацепился за заметку на самом видном месте, на открытии.

— «Сегодня, — гордовато читал в голос, — проездом из Вашингтона в Токио совершила в Москве кратковременную промежуточную посадку делегация во главе с дорогим товарищем Семисыновым Анисом Батьковичем. В честь делегации во главе с товарищем Семисыновым Анисом Батьковичем был дан богатый завтрик. В связи с непредвиденно затянувшимся завтриком делегации был подан и не менее богатый незабытный обед. В тот же день делегация во главе с высоким гостем отбыла на ужин в Токио…» Что сморщился, как печёное яблоко? Скажешь, не про меня? Про однофамилика? Да надену я шляпу — президентом пойду!

— Я не про то… Обидно, и ужин без меня… Что едят на тех приёмах? Интересно, молоко к мамалыге у них всегда бывает?

— Знать, уважаешь ходить по гостям. Я тогда тебе это прочитаю. Только слухай… Это под рифму…

… Як з цепу зирвавшись, додому не прибигавшись,

Наловыв мух, напик пампух,

Наловыв комашок, наварыв галушок,

И солому сече, пироги пече,

И сино смаже,[17] пироги маже,

И всэ до миста складае.

Зять тещу в гости дожидае.

Як пишов же зять та и тещу в гости прохать.[18]

— Ой тещо, ты, голубонька, в хорошу часину,

В хорошу годину прийди в гости до мене.

— Ой, рада ж я, зятю, до тебе в гости прийти,

Но ничым з двору ни выихаты, ни пийты.

Дид на сходци, кобыла в толоци,[19]

Хомут у стриси, дуга в оглоблях,

Чепчик у швачки,[20] рубашка у прачки, а чёботы у шевця.[21]

— Ой тещо голубонька, ты добудь и до зятя в гости прибудь.

И начала теща добувать…

Вырвала лопушину, пошила себе хвартушину,

Нарвала лободы, обтыкалась сюды-туды

И хмелем подперезалась. И так гарно прибралась,

Куда ни оглянеться — и осмихнэться.

Теща добула и до зятька в гости прибула.

Начав зять тещу вгощать.

Посадив до дверей плечима, до окон очима,

Заставив личыть[22] мухи. Налычила теща тыщу двести.

Надо тещи исты. Первый пирог —

Берет тещу за ноги да лобом об порог.

Пришла баба додому и на дида буркоче.

А дид на бабу буркоче.

Дид говоре: «Добре тоби, бабо, у зятя густюваты.

Зятив мэдок на вэсь рот солодок,

А дочкино пиво у ноги вступило».

А баба на дида буркоче:

— Злазь, дидо, с печи,

Качалкою я попарю тоби спину и плечи.

— Жалко бабку, — признался я. — Очень надо было