знала их, что могла различать, особенно после того, как Педро Викарио вернулся из армии. “На детей были похожи”, — сказала она мне. И эта мысль напугала ее, поскольку она всегда считала, что как раз дети-то и способны на всё. Поэтому, приготовив бидоны с молоком, она пошла будить мужа — рассказать о том, что происходит в лавке. Дон Рохелио де ла Флор выслушал ее спросонок.

— Не будь дурой, — сказал он ей. — Никого эти двое не убьют, а уж богача тем более.

Когда Клотильде Армента вернулась в лавку, близнецы разговаривали с полицейским Леандро Порноем, который пришел за молоком для алькальда. Она не слышала, о чём шла речь, но предположила, что они сказали ему нечто о своем замысле, судя по тому взгляду, которым полицейский, выходя из лавки, посмотрел на ножи.

Полковник Ласаро Апонте поднялся чуть раньше четырех часов. Он заканчивал бриться, когда полицейский Леандро Порной донес ему о намерениях братьев Викарио. Полковник минувшей ночью уладил столько раздоров между друзьями, что и не подумал торопиться из-за еще одного. Он неспешно оделся, несколько раз, пока не остался доволен, поправлял галстук-бабочку, затем повесил на шею ладанку члена Конгрегации Девы Марии — так он собирался встречать епископа. Пока он завтракал жареной печенкой, приправленной колечками лука, его супруга в большом возбуждении рассказала ему о том, что Байардо Сан Роман вернул в родительский дом Анхелу Викарио, но полковник воспринял это сообщение вовсе не так драматично.

— Бог ты мой, — пошутил он, — что подумает епископ?

Однако, еще не докончив завтрака, он вспомнил то, о чём только что рассказал ему ординарец, сопоставил два известия и немедля обнаружил, что они в точности дополняют друг друга, как две части одной головоломки. Тогда он направился к площади по улице нового порта, дома на которой начинали оживать по случаю прибытия епископа. “Четко помню, было около пяти, и начинал накрапывать дождь”, — сказал мне полковник Ласаро Апонте. По дороге три человека останавливали алькальда и секретно сообщали ему, что братья Викарио поджидают Сантьяго Насара, чтобы убить, но лишь один из троих смог сказать — где.

Он нашел их в лавке Клотильде Арменты. “Когда я их увидел, подумал, пустая похвальба, — сказал он мне со своей неподражаемой логикой. — Они ведь вовсе не были так пьяны, как я предполагал”. Он даже не расспросил братьев об их намерениях — попросту отобрал ножи и велел идти спать. Он обращался с ними с тем же самодовольством, с каким отмахнулся от беспокойства супруги.

— Представьте, — сказал он им, — что подумает епископ, когда увидит вас в таком состоянии!

Они ушли. Клотильде Армента испытала очередное разочарование от бездумности алькальда — она считала, что он обязан взять близнецов под арест, пока не выяснится правда. Полковник Апонте показал ей ножи в качестве решающего довода.

— Им теперь уже нечем убивать, — сказал он.

— Дело не в этом, — сказала Клотильде Армента, — а в том, чтобы освободить несчастных парней от ужасного долга, который на них свалился.

Видно, она это почувствовала. Она была уверена, что братья Викарио не столько рвутся исполнить смертный приговор, сколько жаждут найти кого-нибудь, кто оказал бы им услугу, помешав сделать это. Но в душе полковника Апонте царил покой.

— По одному подозрению никого не арестовывают, — сказал он. — Теперь надо только предупредить Сантьяго Насара, и дело в шляпе.

Клотильде Армента всегда потом вспоминала, что верхоглядство полковника и было причиной всех его неудач, мне же, напротив, он запомнился как человек вполне счастливый, хотя чуток свихнувшийся на почве спиритизма, которым он занимался в одиночку, обучившись по почте. Его поведение в тот понедельник было окончательным доказательством его легкомыслия. Он даже не вспомнил о Сантьяго Насаре, пока не увидел того в порту, а увидев, поздравил себя с тем, что принял верное решение.

Братья Викарио рассказали о своих намерениях как минимум дюжине покупателей, заходивших в лавку за молоком, и те разнесли эту новость по всему городку еще до шести часов. Клотильде Арменте казалось невероятным, чтобы в доме напротив ничего не знали. Она думала, что Сантьяго Насара там нет, поскольку не видела света в окне его спальни, и всех, кого могла, просила предупредить его, если встретят. Эту просьбу она передала даже отцу Амадору — через послушницу, зашедшую купить молоко для монахинь. Вскоре после четырех, увидев свет в кухонном окне дома Пласиды Линеро, она отправила с нищенкой, приходившей по утрам попросить немного молока, последнее срочное послание — Виктории Гусман. Когда взревел епископский пароход, почти все проснулись, собираясь встречать его, и совсем мало оставалось среди нас тех, кто не знал, что близнецы Викарио поджидают Сантьяго Насара, чтобы убить, остальным была известна даже причина этого — во всех подробностях.

Клотильде Армента не успела еще распродать молоко, когда братья Викарио вернулись с двумя другими ножами, завернутыми в газеты. Первый служил для разделки туш, — с тяжелым заржавленным лезвием, двенадцати дюймов в длину и трех в ширину, — его из полотна ножовки сделал сам Педро Викарио, когда из-за войны к нам перестали завозить немецкие ножи. Второй нож был более короткий, но широкий и кривой. Следователь в своем заключении нарисовал его, видимо, не сумев описать, и решился только отметить, что он походил на миниатюрный ятаган. Этими-то ножами и было совершено преступление; оба они были примитивно сработаны и сильно изношены.

Фаустино Сантос не мог понять, что происходит. “Снова пришли точить ножи, — сказал он мне. — И снова стали орать так, чтобы все слышали, что они выпустят кишки Сантьяго Насару. Я решил, дурака валяют, тем более к ножам-то не приглядывался — думал, те же самые”. На этот раз, однако, Клотильде Армента, едва братья вошли в ее лавку, заметила, что решимости у них поубавилось.

И действительно, между ними уже случился первый разлад. Они не только разнились внутренне куда сильнее, чем внешне, но в острых ситуациях являлись полной противоположностью друг друга. Мы, их приятели, заметили это еще в начальной школе. Пабло Викарио был на шесть минут старше брата и до юношеского возраста проявлял больше фантазии и решительности. Педро Викарио мне всегда казался более сентиментальным и оттого более деспотичным. В двадцать лет оба явились на армейский призывной пункт, но Пабло Викарио получил освобождение как кормилец семьи. Педро Викарио прослужил во внутренних войсках одиннадцать месяцев. Казарменная жизнь, отягощенная страхом смерти, укрепила в нем склонность командовать и всё решать за брата. Он вернулся с сержантским триппером, перед которым оказались бессильны и самые жестокие методы армейской