Потом они любили друг друга на скрипучей неудобной кровати. Время между разговорами и сексом летело незаметно. Они старались не думать о предстоящей разлуке, но тоска неизбежного грызла душу, съедая вместе с ней драгоценные, незаметно тающие минуты.

Трое суток пролетели как один миг. И вот уже пора расставаться. За дверью послышались грубые голоса, тяжелые шаги. Несколько раз гавкнула собака.

– Заканчиваем длительное свидание! – донеслось из коридора.

– Я должен идти, – произнёс Иван, катая желваки.

Елена мелко покивала, пряча глаза.

Они стояли посреди комнаты, обнявшись.

Нехотя оторвавшись от жены, Иван пошёл к выходу.

Та последовала за ним, цепляясь за одежду.

Когда муж открыл дверь, из коридора загремел властный голос:

– Посетительнице оставаться в помещении для свиданий! Заключённый Никитин, на выход! Лицом к стене! Руки назад!

Елена плакала, слушая, как разговаривают с её мужем, будто он бесправная скотина.

Их разделяли всего несколько шагов, но это были шаги из мира нормального в мир зазеркалья, уродливый и жестокий.

Ивана увели.

Елене тоже не дали много времени на сборы.

В комнату без стука, по-хозяйски вошёл какой-то заключенный. Его трепещущие ноздри жадно втягивали воздух.

Женщина неуверенно посторонилась, пропуская зека. Она даже не догадывалась, что тот пытается уловить флюиды секса.

Зек наглым взглядом обшарил её, потом кровать, жадными глазами окинул пустой стол, после чего маленькие глазки разочарованно потухли.

Иван забрал оставшиеся продукты с собой.

«Для своих пацанов», – коротко пояснил он.

– Желатин! Где ты там? Иди сюда! – окликнул кто-то из коридора.

– Иду! – отозвался зек и пошёл к выходу. У двери остановился, развернулся и сказал: – Поторопись, вольняшка. Мне ещё порядок наводить здесь.

– Хорошо, я быстро, – ответила женщина.

Она боялась этого заключённого. Нехорошая аура от него исходила: жестокость, подлость, коварство, способность предать, ударить в спину…

От Ивана она такого не чувствовала.

От него исходила нечеловеческая усталость и животное терпение, когда выдержать можно многое, почти всё, чтобы выжить и вернуться.

Елена уходила по той же пустынной продуваемой ветрами дороге. Долго стояла на конечной остановке, уже собралась идти на станцию через весь населённый пункт пешком, чтобы окончательно не замёрзнуть, но подошёл автобус.

Поезд прибывал только следующим утром. Остаток дня и всю ночь она сидела в холодном и пустом зале ожидания. Когда объявили посадку, Елена возблагодарила Бога за окончание мучений, всё же стыдясь их, понимая, что Ивану труднее несравнимо.

Когда женщина шла к своему вагону, то увидела, как из вагон-зака, прицепленного к хвосту поезда, по одному выпрыгивают этапники, садятся на корточки, ставят перед собой китайские сумки с немудрёными пожитками, кладут на затылки испещрённые наколками кисти рук.

Заключённых окружали конвойные с автоматами и почему-то молчащими, спокойными собаками на поводках. Поодаль стояли два спецавтомобиля – автозаки.

Вместе с Еленой по каким-то делам уезжали ещё несколько человек из местных, да несколько сошли на этой станции.

Этапников было раза в два больше, чем вольняшек.

Она так и не узнала, что Иван избил шныря по кличке Желатин. Тот подглядывал в специально сделанную дырочку, хоть и клятвенно заверял, мол, никакой дырки нет и в помине, а на него наговаривают всякие козлы.

Однако шнырь не только с большой охотой подглядывал, но ещё и мастурбировал при этом.

Ивану настучал другой шнырь. Сделал он это потому, что Желатин, по мнению шныря, спёр у него полпачки чая.

Желатин отправился в медчасть, а Никитин угодил в ШИЗО на пятнадцать суток. И все считали, что он ещё легко соскочил. А могли бы и срок накинуть.

В тесной камере на зарешеченном маленьком окне под потолком намёрз большой кусок льда, стоял собачий холод. На стенах, покрытых «шубой», от дыхания кристаллизовался иней.

Летом же – наоборот, держалась невыносимая духота. От недостатка свежего воздуха арестанты теряли сознание.

Телогрейку и шапку у Никитина забрали, как и положено для содержащихся в штрафном изоляторе. Разрешалась только арестантская роба. Вместо нормальных валенок выдали полностью обрезанные, наподобие галош.

Сваренный из стальных полос лежак на день поднимали к стене и замыкали на замок, опуская только к ночи. Тогда выдавали дохлый матрац, через него чувствовался холод железа, и постельное бельё, больше похожее на портянки, до того оно было серым и затасканным.

Металлический стол и такой же табурет намертво прикручены к полу. Сидеть на табурете в такую холодину мог только самоубийца. Иван им не был. Он хотел вернуться домой и начать жить по-человечески, забыть навсегда этот ад.

Днём приходилось сидеть на корточках, сжавшись в комок, сохраняя почти потерянное тепло и остатки сил.

И терпеть, терпеть, терпеть…

И так на протяжении пятнадцати суток.

Пайку давали уменьшенную и специально холодную.

На часовую прогулку не выводили. Да и сил на неё не имелось, хоть и предоставлялось такое право. Никитин не ходил, экономя силы, иссякшие на пятые сутки.

Впереди ждали ещё десять…

Елена уже давно приехала домой и написала об этом письмо, а её муж всё ещё отбывал в штрафном изоляторе назначенное наказание.

Как его выводили, Никитин почти не помнил. Как оказался в бараке отряда среди своих семейников [2] – тоже. Те сразу дали ему чифиря, кусочек сала с чёрным хлебом и принесённую со столовой пайку.

Выпив маленькими глотками чифирь, съев хлеб с салом и пайку, Иван рухнул на кровать, провалившись в черноту.

Утром при подъёме он не услышал команды и сразу не подскочил с кровати, за что получил ещё десять суток ШИЗО.

Ничего этого Елена так и не узнала.

* * *

Никитин нашёл временное пристанище на квартире у одного из тех самых корешей, что подставили его с угнанной тачкой. Очень не хотел Иван идти туда, но поразмыслив здраво, решил, что это наиболее приемлемый вариант.

Кореш, надо отдать ему должное, принял беглеца без вопросов. Жил он один в двухкомнатной квартире, поэтому проблем с местом не возникло.

К вечеру подтянулись двое других. Как водится, организовали стол из чего смогли, раздобыли литр мутной самогонки.

Иван рассказал им всё как есть, чем вызвал у дружков бурные эмоции одобрения.

Дальше завязался полупьяный разговор о том, как жить дальше, когда творится непонятно что, и дело, похоже, идёт к большой войне. Вон, ходят слухи, на Кавказе опять русских режут, оттуда беженцы повалили валом, а казаки только и успевают отбиваться от набегов почувствовавших безнаказанность горцев. Да и в самой Москве чёрте что творится, стреляют уже средь бела дня – полиция по бандюкам, те друг в друга, да и в полицейских, порой. Добропорядочные обыватели как с цепи сорвались, митингуют, орут с пеной у рта и бьют друг другу морды, аж загляденье.