Галина Ивановна рассчитывала вернуться еще до обеда, но нужный поворот никак не находился. Мимо ползли зубчатым забором все те же елки, и изредка недоверчиво посматривали торчащим среди яблонь слуховым окном человечьи жилища. Даже торговки с их картонками и банками пропали.

Водитель мягко крутанул руль вправо – навстречу, прямо по дороге, шел старик в помятом темном костюме, как будто приоделся на свадьбу к родне, да и уснул при полном параде под забором у молодоженов. Старик размахивал руками и, держа прямо усохшую голову, смотрел вперед. Водитель посигналил ему, но старик не свернул на обочину, продолжая свою нелепую зарядку.

Автобус пронесся мимо него довольно быстро, и не все дети обратили внимание на пешехода. Только Кирилл, к Катиному облегчению, спрыгнул с сиденья рядом с ней, пробежал в конец салона и там, оставляя лбом на заднем стекле тонкий узор кожного сала, шепнул беззвучно:

– Деда?

Но тут же вспомнил, что прадед вторую неделю лежит в больнице и ему там ставят клизмы, большие, как грелка. Деда тыкал в них пальцем и хихикал, а говорить ему уже было трудно.

Прошлым летом Фудзи из десятого класса – ее звали Роза, но ей так не нравилось, и она представлялась Фудзи, протягивая затвердевшую квадратную ладонь, – так вот прошлым летом Фудзи и ее друзья, все в свободной одежде с яркими швами, поставили в Петрушкином Логе на ночь палатку. Опробовать, потому что обещали дождь, а палатку купили по акции в длиннорядном магазине и не очень ей доверяли. Они остались недовольны. Всю ночь то в кустах, то совсем рядом с палаткой кто-то играл в мяч. Говорили, что за полем стоял цыганский табор, там потом и вправду находили картонки и одеяла, пропитанные запахом немытого человека и мочи. Фудзи рассказывала, что цыганята пришли им мешать: ходили тихо, трава не шуршала, только мячик все пружинил: прыг, прыг, прыг…

А потом в палаточной ткани, над входом, нашли круглую дырочку – будто шилом проткнули.

Света и Маша распланировали весь оставшийся день – кто к кому придет учить английский и как они вечером пойдут гулять к фонтану. У Машиного брата и его друзей там была собственная, густо исписанная маркером лавочка, и они гоняли конкурентов, напуская на себя грозный вид. Утром Маша зашла за Светой, а Светин папа, который тоже собирался в прихожей, шаркая губкой по ботинкам, похожим на крокодильи мордочки, сказал:

– Опять дань возлагать? А учителя ваши не думали, что хватит уже?

У Маши жаркая волна поднялась от желудка до самой макушки. Ей казалось, что «Иванов родства не помнящих», которые рады бы забыть про войну и вообще жалеют, что немцы не выиграли, Галина Ивановна придумала, чтобы всем стыдно было становиться такими.

– Забыть, значит? – застынув чучелком, спросила она.

– Не забыть. – Светин папа потрепал ее по голове. – А выводы сделать. Урок выучить.

– Мы и учим, – встрепенулась Маша. – Мы помним.

– Ну, и из-за чего война началась? – прищурился папа. – Что с людьми сделали, почему они в зверей превратились?

– Гитлер на нас напал. Чтобы всех убить. И чтобы нас… не было.

Светин папа опять потрепал ее по голове, взял свою квадратную сумку и ушел.

Баба Маня через несколько лет после того, как опустел Петрушкин Лог, пасла здесь козу. То есть коза сама пришла сюда пастись, а баба Маня, стоптав ноги в красные пузыри и навзрыд матерясь, искала ее, искала и нашла здесь. А звали ее тогда Манькой – и коза тоже была Манька.

Манька человеческая отлупила Маньку козью осиновой веткой, потом еще ногами, только старалась живот не задеть, оттаскала за уши, за рога и собралась волочь домой. Но тут в зудении комаров, которые ждали своей очереди после тех, что уже присосались, услышала тоненький явственный вой. Манька всего уже перебоялась, взяла козу за рог и потащилась смотреть.

– Думала, мож младенчик, – рассказывала она Кольке, когда он хотел «про страшное». – Да откуда там младенчик, собак не осталось. И вот смотрю – кусок забора торчит, а под ним сныть вытоптана и лежит… Вот как гусеничка, и шевелится… Беленькое такое, и тянется из него – много-много… Ручки, то ли ножки, то ли еще что, беленькое, тоненькое – сныть сквозь него видать… И тянется, и воет. И весь с палец мой. Беленькое. И ни глазок, ничего…

– А ты его взяла? – затаившись в восторге, спросил Колька, когда в первый раз слушал.

– Да что ты… Как козу схватила, так и побежала. А в ногу меня как вжалит, а я глянуть боюсь. Бегу и бегу, и Манька, хорошо, орет, не слышно, как оно ноет…

– Оно вжалило?

– Да сплюнь! Пчела.

Успешно преодолев долгожданный поворот, автобус нырнул в полупрозрачную тень березовой рощи, потыкался носом в тупички, которые оставили, видимо, лесовозы, и остановился. Дети повскакали с мест, потирая затекшие ягодицы. У открытой двери путь им преграждала Галина Ивановна:

– Не разбегаемся! Кому надо – кустики там… Собираемся у камня в середине поляны, большой такой, черный. Маша, не забудь стихотворение! Петя! Коля! Берите цветы. Кирилл, помоги им.

Катя вышла на обочину, со страхом ожидая увидеть еще сохранившиеся обожженные руины, черные спички деревьев, чиркающие по небу, и рытвины от танков среди травы. Но место, где раньше была стратегическая важная деревня Петрушкин Лог, оказалось обычной большой поляной, окруженной неплотным кольцом из кустов ракиты и бузины. Поляна заросла уже довольно густой травой, тонкие былинки тянулись вверх, и на них было жалко наступать. В бузине что-то цокало и шелестело – наверное, белка.

У черного камня они выстроились в «линейку». Петя с Колькой с размаху бухнули картонную коробку с цветами на землю, и несколько гвоздик высыпалось. Галина Ивановна еще раз зачитала распечатку про Петрушкин Лог, но ее уже не слушали. Возле камня выписывала круги трясогузка, и Оля вспомнила, как бабушка рассказывала: если на хвост трясогузке насыпать соли, она не сможет двигаться и ее можно поймать. Черный камень казался таким древним, Оля подумала, что он, наверное, гораздо старше самого Петрушкиного Лога и когда-то здесь могло быть языческое капище. Слово «капище» ей нравилось, оно было грубое, раскидистое и немного неприличное. Оля читала, что язычники прыгали ночью через огонь, и мазали своих идолищ в капищах медом, и приносили им в жертву девушек, как Змею Горынычу.

Она вздрогнула, когда на камень взобралась Маша и, крепко уперевшись в него кроссовками, начала читать – звонко и без пауз:

– Войны той страшной павшие солдаты,

Не ждали вы ни славы, ни медалей,

Вы не хотели серебра и злата,

Вы здесь страну от немцев защищали.

Пройдут года, мы будем помнить вечно,

Какие времена бы ни настали,

Ваш подвиг и врага бесчеловечность —

И то, что мира небо вы нам дали!

Оля почувствовала, как спину стягивают мурашки. Маша всегда сочиняла хорошие стихи, а когда читала их, становилась взрослая и серьезная, и по ее лицу было понятно, что за написанное ее можно только хвалить.