От этого звука по всей Больной Горе поднялась паника, как от колокольного набата. Прокаженные громко взрыкивали, предупреждая друг друга; захлопали, закрываясь, двери и окошки лачуг.

Юноша, который нес поклажу приора и доктора, бросил все наземь и опрометью бросился вниз по склону. А брат Роз задолдонил дрожащим голосом:

— Негр, это негр! Негр! Негр!..

Добрый брат Роз без малейших признаков гадливости обходил со врачом самые омерзительные места лепрозория, помогая ему умащивать и перевязывать гниющую плоть больных. Но заслышав трещотку абиссинца, он начисто лишился мужества. И прежде, сопровождая Жана Майара в верхний лепрозорий, славный монах всякий раз останавливался, не доходя до вершины, и врач поднимался далее уже в одиночестве. Да и самому Жану Майару перед встречей с африканцем приходилось призывать на помощь доброту и совесть, свойственные его ремеслу, и рассудительность, подобающую истинному философу.

Звук трещотки все приближался, и врач решил по-своему развлечь приора.

— А вот и сам Черный Дьявол грядет к нам с горних высей. Сдается мне, великий Данте все же ошибся: перепутал дно тартара с макушкой горы, — сказал он голосом, в котором, впрочем, недоставало уверенности. — Не правда ли, наш лепрозорий располагает всеми атрибутами преисподней?..

Приора било крупной дрожью, ноги у него ослабли, и он не смог ответить ни единым словом.

Наконец на повороте тропы показалась фигура, неизменно наводившая ужас на всех насельников лепрозория.

Странник мгновенно сбросил покров отрешенности, вскинул голову, потом поднялся. Его шатнуло, но воля и целеустремленность тут же восторжествовали над немощной плотью.

Негр остановился на некотором расстоянии от странника, явно удивляясь, что тот не бежит при виде его, хотя африканец был в сером балахоне с красной нашивкой в виде сердца, а лицо укрывала черная повязка.

Странник распахнул объятия и шагнул ему навстречу.

Приор же метнулся к страннику, и у него само собою вырвалось:

— Нет-нет, брат мой! Не надо этого! Это неугодно Господу! Богу не нужны такие жертвы!

Странник сделал еще шаг к африканцу.

Приор застыл в бессильном отчаянии.

И в этот момент, словно бы для того, чтобы еще усилить это отчаяние, налетел порыв ветра и вновь наполнил воздух тем же удушающим зловонием, что недавно встревожило друзей. В одно мгновенье весь лепрозорий захлестнули невыносимые, перехватывающие дыхание миазмы, вытеснив на какое-то время стойкую, но привычную вонь проказы. И приора, и врача передернуло от омерзения, странник же как ни в чем не бывало шел к прокаженному негру.

Тот тоже учуял зловоние, но среагировал на него странно: порывистым движением — так птица оборачивается в сторону опасности — он повернул скрытое повязкой лицо в сторону равнины и застыл, будто увидел там некое знамение.

Заметив приближающегося к нему странника, африканец так же резко вернул голову в прежнее положение и глянул Святому прямо в глаза.

У приора напрочь сдали нервы, и он заорал не своим голосом:

— Остановись! Именем Господа нашего, стой! Истинно говорю тебе: Бог отвергает такие жертвы! Это уже от лукавого! Такая вонь…

— Такая вонь… — тихо повторил за приором Жан Майар. — Сдается мне, что однажды, еще в Италии… — врач был явно озадачен, от напряжения, с каким он пытался восстановить в памяти впечатления давно минувших дней, лоб его прорезали глубокие морщины. Но он тут же умолк — приору и монаху было не до него: оба неистово крестились.

Странник стоял вплотную к прокаженному африканцу. На этот раз демонстрация братской любви и милосердия, кажется, достигла апогея: яростным движением он сорвал с его лица повязку — и ничем не прикрытое лицо негра предстало взорам лепрозория, огромное, непомерно разбухшее, все какое-то складчатое и не просто черное, но угольно-черное, точно лик самого диавола, изрытый к тому же гнусными синеватыми бляшками лепры. Стиснув этот воплощенный кошмар ладонями, Святой приник губами к щеке абиссинца.

Объятье было кратким. Едва достигнув кульминации, действие, к вящему недоумению зрителей, понеслось к развязке: негр, вцепившись обеими руками в капюшон Святого, оттолкнул его голову от себя. Лицо его, в котором осталось мало человеческого, выражало теперь вполне человеческий испуг. Несколько мгновений он стоял так, глядя в лицо страннику, потом, не отпуская его, все тем же движением встревоженной птицы повернул голову в сторону равнины. Ноздри его трепетали, будто он желал насытиться душными остатками зловонного веяния. И пока он вот так, едва не сворачивая шею, смотрел на равнину, испуг на его лице сменялся паническим страхом, а во взгляде, который он в конце концов перевел на Святого, читался переполняющий его душу ужас. Рот абиссинца, обезображенный гнусными наростами, вдруг открылся, и из него вырвался такой пронзительный вопль, что от него, казалось, содрогнулась вся Больная Гора, а прокаженных верхнего лепрозория наверняка пробрал озноб.

С пугающей яростью африканец отшвырнул от себя Святого, и тот, отлетев на несколько шагов, рухнул наземь, распластался, словно поломанная кукла, и замер.

Негр же, издав истошный вопль, повернулся к Жану Майару, выкрикнул несколько слов на своем варварском языке и, посылая, должно быть, проклятия Небесам, устремился к своему логову, сопровождаемый звуками привязанной к поясному вервию трещотки,

Когда негр скрылся с глаз, Томас д'Орфей несколько успокоился. Еще раз осенив себя крестным знамением, он спросил своего спутника:

— Что он сказал?

Жан Майар не торопился с ответом. Он заметно побледнел, лицо его как-то осунулось, а лоб прорезали глубокие морщины. Отрывочные, бессвязные воспоминания и впечатления давно минувших дней будоражили его память, но все они имели какое-то отношение к нынешним ощущениям. Вновь и вновь проносились они в его сознании и начали уже было слагаться в нечто целое, обретать смысл, который можно выразить словами, — и врач оцепенел от одного только предчувствия близкого открытия истины. Все это лишало его обычного хладнокровия. Наконец он вымолвил дрожащим голосом:

— Он сказал… Честно говоря, я понял только одно слово: «черная»… Дайте подумать… Он сказал «черная»… Да-да, он помянул что-то черное… Я совершенно уверен, это слово из его языка я очень хорошо усвоил. Он часто повторял его, колотя себя в грудь. Таким образом он объяснял мне, кто он, какой у него цвет кожи… Но что он хотел сказать сейчас?..

Рассуждения врача прервала новая смрадная волна. Он обмахнулся ладонью, подошел к распростертому Святому и нелюбезно спросил:

— Послушай-ка! Ты ведь пришел из города, значит, должен знать, что творится на равнине. Мы сначала подумали, что там какой-то праздник…

Жан Майар вдруг осекся и вскрикнул; взор его приковало лицо странника. Мертвенно бледное, оно, казалось, разлагалось на глазах.