С матерью, с любимой женщиной, с друзьями? Навестить кладбище, постоять у закрытой двери, посмотреть с пирса вслед уплывающему «Игефельду» — перевожу я. Ну да, успею. Хорошее предложение, без всякой иронии. Спасибо, Натан.

— Даю слово чести, господин полковник. Завтра в восемь утра я буду на каторжном причале.

— Спасибо, — говорит Натан. Он прикладывает руку к фуражке, и я прикладываю. Так мы стоим довольно долго, глядя друг на друга, — а за спиной Йоргенсона переминаются рядовые, ждут, когда офицеры закончат валять дурака, на ветру холодно, морпехи хотят в казармы. Там тепло и нет этого промозглого сырого ветра, вынимающего душу. А морпехам еще наводить глянец к завтрашнему параду. День Большой Бойни, что ж вы хотите.

Впрочем, их могут отправить и к Патройе — воевать с дикарями Остенвольфа.

Странная штука. Остенвольф уже раз пять подходил к Кетополису (правда, впервые настолько близко: от форпоста до городской черты рукой подать) и столько же раз срывался и уходил обратно в глубь острова, в джунгли. Без всяких видимых причин. Ну, на то он и безумец, чтобы его действия нельзя было объяснить нормальной человеческой логикой. Или даже тактическими соображениями. В тактике ведь что самое главное? Непредсказуемость…

Именно.

…а не безумие.

Когда-то Остенвольф считался лучшим генералом Кетополиса. Да что тут говорить. Мы восхищались этим человеком. Я восхищался.

…вставить себе в голову беспроводной телеграф для управления автоматонами — это не безумие?

Я достаю карманные часы. Восемь тридцать одна. У меня впереди еще целых двадцать три часа и двадцать девять минут свободы.

Опять смотрю на морпехов.

Наверное, странно воевать с противником, который относится к тебе как к ходячему складу провианта? Эдакие завернутые в сукно банки с тушеной говядиной…

Боже, о чем я только думаю.

Часы притягивают взгляд. Они тикают в ладони. Я почти физически ощущаю, как сдвигаются стрелки — огромные, металлические, в несколько этажей, с космическим грохотом перескакивают на следующее деление — БУМ и БУМ… Сейчас, в восемь часов тридцать две минуты, Октавио Остенвольф считается выродком и вселенским злом.

А Козмо Дантон еще пять минут назад считался подающим надежды морским офицером.

Теперь я никто.

— Понимаете, Козмо? — полковник смотрит на меня, голубые глаза — боль.

Я все понимаю, Натан.

Нет, не все.

На самом деле я не могу понять следующего.

— Как вы так быстро — с приказом?

— Приказ подписан еще вчера, — говорит полковник нехотя. — Ждали только конца дуэли. Честь флота…

Мне вспоминаются почему-то Морской Гром, попавший в заключение на каторжный остров, и отвратительный беззубый старик, который рассказал ему про спрятанные сокровища. В конце следующей главы Гром сбежал, конечно, — на то он и герой.

И там была одна картинка: старик сидит на берегу, темный согнутый силуэт, глядя вслед уходящей за горизонт лодке, которую смастерил Гром из старых гробов. Старик остался на острове — отвратительный и страшный, у него всегда летела слюна изо рта, когда он шептал «мои сокровища, мои сокровища». Он был когда-то злодеем и убийцей — и заслужил в отличие от Грома свою печальную участь. Но помню, мне почему-то было не по себе.

Герой уходил к новым приключениям, а уродливый старик оставался на берегу.

Одинокий и забытый. Навсегда.

Кстати… Я говорю:

— А срок?

— Что — срок? — поворачивается полковник.

— Вы собирались назвать срок, к которому я приговорен.

Молчание.

— Пожизненно. — Йоргенсон смотрит на меня и снова говорит: — Эх, мальчик.

Почему-то сейчас мне совсем не хочется его поправлять.

— Отлично, — говорю я. — Могу я взглянуть на приказ?

Йоргенсон понимающе кивает.

Обычный казенный лист. Не каждый день такое случается — твоя судьба у тебя в руках. Своеобразные ощущения. Как за крышку будущего гроба подержаться. «Лейтенанта броненосного флота… разжаловать… приговорить к каторжным работам… на срок…» — читаю я.

Да. Пожизненно.

Я перевожу взгляд в самый низ листа. И вдруг меня начинает разбирать смех. Смешно, ей-богу. Полковник смотрит на меня, не понимая. А я не могу остановиться.

Вот, значит, как бывает. Сам, лично, почтил. А еще говорят, что он неграмотный!

Корявая буква «А» вместо подписи. Хорошо, хоть крест на мне не поставили, господин Канцлер.

Музыка…С.Фолетти

Либретто… А.Монтеверди

Опера в пяти действиях (18 картинах)

Китобой…бас

Левиафан…бас-баритон

Козмо…тенор

Аделида…сопрано

Судовой Мастер…баритон

Няня…меццо-сопрано

Кок… бас

Капитан…тенор

1-й помощник…баритон

2-й помощник…тенор

Поэт…тенор

Действие 1. Картина 1. Морская пучина. Подземный грот, разбитые корабли, сундуки с золотом, тела утопленников. Левиафан, морское чудовище, говорит о том, что любит Аделиду и собирается сегодня признаться ей в этом. Левиафану подпевает хор утопленников.

Картина 2. Плывет корабль. На палубе стоит девушка необыкновенной красоты. Это Аделида, дочь графа Кето. Небольшая, но очень интересная партия Няни. Чтобы добиться девушки, Левиафан подплывает к кораблю, но Аделида пугается вида чудовища. Тогда разгневанный Левиафан устраивает шторм, в котором гибнут Няня, Капитан, 1-й помощник, 2-й помощник, Поэт и толстый Кок (великолепная партия для комического баса-буфф). Но Аделида чудом спасается и попадает на остров…

(…)[1]

Левиафан сшивает себе человеческую личину из погубленных им людей. Превращается в черноволосого зловещего красавца (коронная роль молодой восходящей звезды Шаляпина) и, обманув тем Козмо, проникает во дворец.

(…)

Но предатель Китобой ударяет гарпуном в спину Козмо и сбрасывает Аделиду за борт.

Левиафан увлекает ее за собой в пучину. Но Аделида не может жить под водой, она умирает (ария «Надо мною мили воды»). Левиафан безутешен — он посылает богам проклятие (знаменитая ария «Боги, вы создали мир неправильно»).

В это время Козмо приходит на берег, где повстречал когда-то Аделиду. Он пытается забыться. Но боль его не утихает. Тогда в отчаянии Козмо обращается к богам (знаменитая ария «Изыми мое сердце, мою кровь») с мольбой о мести.