А у них и на полу, и на диване. На стенах само собой.

А уж двор мести – это каждое утро надо. Это с рассветом, чтобы не пылить.

Да… Вот меня бы туда на перевоспитание!

Когда ж она спит? Но, чувствую, Соня готова вообще не спать, лишь бы ей разрешили еще и на Эрика постирать.

То, что я периодически шучу на эту тему, вводит ее в гнев. Она прямо так и сверкает своими черными глазищами. Вот дали бы ей кинжал, она бы меня прямо зарезала. Очень горячая женщина!

А муж ее Тимур очень даже тихий. Спокойный такой, уравновешенный. Соню всё время утешает:

– Ну что ты, родная, не расстраивайся. Смотри, какие люди хорошие!

Когда Эрик все-таки понял, что любит меня безмерно и не может ни на ком другом, кроме меня, жениться, никакие родственники с его стороны на нашу свадьбу, конечно, не приехали. Звонили, угрожали моему будущему мужу, но угроз не осуществили, и мы спокойно расписались.

Мои родители тоже, конечно, в восторге от моего выбора не были. Но за время ухаживаний (а ухаживал Эрик долго, всё время, что мы в институте учились) родители поняли, что парень он хороший, очень порядочный, верный, меня любит ну просто больше жизни. Доказал он это сто раз, надежный был очень. Ну, конечно, с Кавказа, ну, конечно, не москвич. Но здесь и я уперлась. Выйду за него, и всё тут.

Папа тяжело вздохнул, рассказал мне, что я открываю ворота всему кавказскому народу на московский Центральный рынок (а мне было не жалко), и взял всю организацию свадьбы на себя. Еще и в свадебное путешествие в Прибалтику отправил.

Через месяц после свадьбы приехал со стороны мужа первый гонец. Это и был как раз тот самый Тимур. То есть другие бы не приехали никогда. Не с кем у нас им было знакомиться. Эрика они и так знали. А Тимуру было интересно. Хотел он душу Эрика понять: почему парень родню не послушал, зачем на московской девушке женился?

Мы все ему сразу очень понравились. Родители мои – люди гостеприимные, принимали его от всей души, как принимали бы и любого другого. У нас вообще всегда было много гостей. Родители мои сибиряки, поэтому когда они в Москву приехали, сначала их квартира походила на такую ночлежку. У нас всё время кто-нибудь ночевал проездом. Иногда, конечно, раздражало, но родители привыкли. И потом, среди этих людей были действительно очень близкие друзья, ближе многих родственников. Их мы сами ждали с нетерпением, радовались их приезду, как празднику. Знали, что это будут разговоры до ночи, шутки, песни, будет весело и всегда интересно.

Поэтому Тимуру не могу сказать что очень обрадовались, но приняли его уже на правах близкого родственника. Он всю дорогу извинялся за родню и за весь свой народ. Говорил, что он не сомневается, что русские ничуть не хуже, чем они, а иногда попадаются вообще прекрасные люди, как мы, например!

Уж как он убедил приехать свою жену Соню, я не понимаю, но она его восторгов по нашему поводу не разделила. Ничего такого особенного в нас не нашла. А если даже забывалась и начинало ей казаться, что всё не так уж плохо, она каким-то внутренним голосом себя останавливала:

– Не забывай, Соня, они у тебя брата забрали!

И опять замыкалась в себе.

С такими мыслями они и уехали: Тимур бесконечно извиняясь, а Соня в гордом молчании.

В следующий раз они приехали уже когда родился Никитка. Несмотря на всё свое нерусское происхождение (да и я далеко не Белоснежка: в институте, где мы с Эриком учились, все думали, что я тоже с Кавказа), наш сын родился блондином с голубыми глазами. Никто не мог понять, в кого это такой ребенок. Когда его увидели наши кавказские родственники, они тоже сильно удивились.

Имя Никита для них было невыговариваемым. Ты, говорят, мальчик, не расстраивайся, что у тебя имя такое некрасивое, мы тебя будем Ибрагимом звать.

Ну уж, думаю, дудки. Мало того, что приехали, разместились тут всем табором, дак еще и Ибрагим, видите ли.

– Ибрагимы – это ваши дети. Моего сына зовут Никита, прошу любить и жаловать. У нас страна не католическая, каждый человек имеет по одному имени, как в свидетельстве у него записано. Я человек законопослушный, чего и вам желаю.

Они, конечно, нервничали, но меня побаивались: могу же и на улицу их со всеми пожитками попросить.

Больше всего было жалко в этой ситуации Эрика. Ему и за меня было неудобно, и гордость за свой малочисленный народ просыпалась. Но про то, чтобы ребенка Ибрагимом назвать, он что-то и сам не предлагал. Я бы, может, рассмотрела этот вариант, а так на нет и суда нет.

Потом у него, у этого гордого народа, всё как-то странно, не по-людски! Отец, например, не имеет права заниматься с ребенком. Даже не так. Не то чтобы там заниматься, а даже просто брать его на руки или за руки (видать, гордость не позволяет).

Они мне не раз с достоинством рассказывали то ли притчу, то ли с родственниками было:

– Ребенок начал срываться в пропасть, но уцепился за корягу. Вот висит он, бедный, над пропастью на одной руке, кричит, а рядом отец стоит. А по правилам не может он своему ребенку помочь. А это сын, единственный, наследник! – на этом месте делается глубокомысленная пауза и все слушатели (я то есть) обводятся гордым взглядом. Я должна восхититься стойкостью отца и верностью традициям.

– Отец разговорами пытался поддержать дух ребенка, пока из деревни не прибежала мать и не вытащила ребенка из пропасти.

Короче, закончилось всё хорошо. Меня эта душераздирающая история всегда заставляла содрогаться. Но мне повторяли ее всякий раз, когда я пыталась сунуть нашего Никитку на руки Эрику.

Вообще все их истории – они очень даже красивые, но, как мне кажется, немножко искусственные. А некоторые, как эта, например, просто опасные для жизни. Уж больно жалко мне всегда было этого несчастного мальчика. Если бы на его месте был мой собственный сын, его бы я вытащила, а следом спихнула бы в пропасть его гордого папашу!

Через какое-то время родственники начали ездить чуть ли не толпами. Их не смущало, что жили мы втроем в комнате коммунальной квартиры. Ничего, зато в центре и рядом с метро. И то, что я русская и им противно есть из моей русской тарелки, – это уже отошло на второй план. Они, видимо, решили меня начать перевоспитывать. Потому что поняли, что уже всё равно – жена (хотя не уставали повторять, что по их законам никакая я не жена), и ребенок бегает (правда, не Ибрагим).

Я перевоспитанию не поддавалась никак. Более того, боролась с их кавказской мафией и при каждом случае пыталась поставить новую родню на место. Эрика я доводила этим до полуобморочного состояния: видимо, он-то понимал, с кем я тут шучу и чем всё может кончиться. А мне всё было смешно.

Пыталась я вникнуть в их традиции. Вот, например, главное у них в отношениях друг с другом – кто перед кем должен встать. Но это мне так казалось. А им казалось, что главное – научить этому меня. Потому что они-то уж точно знали, в каких случаях надо встать, в каких привстать, в каких стоять и не садиться, пока тебе не разрешат, в каких головой кивнуть, и никогда сами не путались.