На его счастье, этот второй «период обиды» прекратился в начале сентября 1810 г. с приходом нового письма от Александра I, свидетельствовавшего, что тот ценит их дружбу. Император всячески опровергал, что испытывал какое-либо неудовольствие в отношении Паррота, приглашал того к продолжению переписки по актуальным вопросам («…не спрашивайте у меня больше позволения присылать мне полезные сочинения, ибо я им всегда рад») и даже просил копировать свои записки неизвестным почерком, чтобы Александр мог их свободно показывать в Петербурге, где руку Паррота «слишком многие знают»[54]. Все это были очередные знаки особой доверительности и приязни, которые император выказывал своему другу.

В ответ в октябре 1810 г. Паррот бросает лекции в Дерпте ради того, чтобы поехать в Петербург и донести до императора свои идеи по спасению российских финансов и стратегию борьбы с Наполеоном. Среди прочего совершенно неожиданным явилось предложение Паррота на время будущей войны и отсутствия Александра I в столице передать регентские полномочия императрице Елизавете Алексеевне, за которой профессор признавал «ум глубокий» и «суждения справедливые», чтобы быстро ориентироваться в политике и принимать правильные решения. При этом немалая похвала императрице сопровождалась упреками в адрес самого Александра, который пренебрегает обязанностями главы семьи. Паррот с горечью констатировал, что Александр уже не находится на той «нравственной высоте», на которой профессор знал его раньше, и его враги пользуются этим, чтобы лишить императора уважения его подданных[55]. Некоторые историки видят в этих словах, которые Паррот доверил бумаге (в своей «весьма секретной записке» от 15 октября 1810 г.), вопиющую бестактность по отношению к Александру I, которая не могла не повлиять на характер их отношений в дальнейшем[56]. Думается, однако, что с точки зрения Паррота это вовсе не была бестактность и он отнюдь не занимался морализаторством в отношении Александра: просто он не отделял личные качества императора от судьбы страны в целом, а первые должны были соответствовать идеалу, сформировавшемуся в душе Паррота. Иными словами, по мысли Паррота, чтобы победить Наполеона, император должен был вновь стать тем Александром, который некогда смог всецело завоевать сердце профессора.

Возможно, Александр I понял благородство логики Паррота – по крайней мере никаких указаний на немедленное охлаждение отношений не видно: напротив, весь следующий год профессор довольно активно писал императору, затрагивая не только обычные дела, касавшиеся Дерптского университета, но и вопросы подготовки к войне. Столь же часто в своих письмах Паррот подчеркивал важность для императора ощущать себя прежним, «его Александром» – т. е. верным своим принципам начала царствования. «Ощутите Вы глубокую истину этого чувства, когда на прошлое оглянетесь, на девять лет тех задушевных отношений, в какие Вы меня к себе поставили. В течение долгих этих лет все переменилось вокруг нас. Только мы друг другу верны остались, несмотря на множество бурь, которые между нами вспыхивали. Постоянство это есть Ваша добродетель, добродетель столь редкостная в монархе, если так называемый его друг не льстец! Чувство это должно Вам удовольствие доставлять, а для меня великое наслаждение Вам о том напомнить»[57].

Беспокойство за судьбу своих новых идей (главной из которых был оптический телеграф, т. е. средство быстрой связи на дальние расстояния, необходимое на войне) вновь привело Паррота в Петербург в канун 1812 года. На этот раз, правда, его там никто не ждал, и Паррот сам себя поставил в неловкое положение, упорно добиваясь встречи и не получая ответа от императора в течение почти месяца. Это опять заставило профессора думать, что он впал в немилость, а 28 января его пылкий характер не выдержал – он впервые по собственной инициативе объявил Александру I, что считает их частные отношения разорванными[58]. В этом письме он вновь менял свой стиль (отказываясь от обращения «Возлюбленный» и заменяя его на «Государь»), выяснял с Александром I финансовые отношения (причем не только требовал оплатить стоимость изготовления телеграфов, но и указывал, что хорошо бы покрыть ему все расходы на поездки в Петербург) – словом, давал понять, что с его стороны речь идет о полном и окончательном разрыве. Финальный же абзац письма поднимал до предела градус эмоций, открываясь восклицанием: «О! если когда-нибудь захочется Вам опять приблизить к себе душу чувствительную и порядочную, – вспомните о Парроте и оставьте эту злосчастную мысль».

Такая атака на чувства императора достигла цели: тот просто не смог промолчать. В своем ответе, довольно пространном по сравнению с другими его письмами, Александр I даже пытался имитировать стиль Паррота («Вот письмо в духе Ваших посланий»). Император оправдывал свое молчание тем, что из-за государственных дел никак не мог найти свободный вечер, чтобы встретиться с профессором, жаловался ему на огромную загруженность работой и днем, и значительную часть ночи, сетовал на «экзальтацию» своего друга и решительно отказывался принять их разрыв, ибо назначал ему долгожданное свидание; впрочем, желая, видимо, отчасти извиниться, высылал также и требуемые деньги и соглашался покрыть расходы на его поездки[59]. Отдадим должное Александру: уже в третий раз он доказывал, что хочет продолжать дружбу. И хотя его письмо не выглядело особо теплым, по сути оно все же было таковым, поскольку позволяло преодолеть конфликт, к которому профессор сам подвел их отношения из-за своего нетерпения и горячности. Об этом свидетельствуют и последующие события: в феврале 1812 г., повидавшись, наконец, с Парротом и одобрив некоторые его начинания, в частности работы над оптическим телеграфом, Александр потом неизменно проявлял внимание к другу в течение его дальнейшего пребывания в Петербурге и старался хотя бы кратко отвечать на его письма.

А 16 марта наступил финал, доказывавший, что их дружеские отношения сохранили тот же высокий эмоциональный накал, что демонстрировали раньше. Александр I находился в особом настроении. Во-первых, он должен был проститься с другом перед отъездом в армию, на новую войну с Наполеоном, которая по своему масштабу страшила его гораздо больше, чем предыдущие: он был готов погибнуть «в этой страшной борьбе», но в таком случае просил Паррота рассказать о нем потомкам[60]. Во-вторых, в этот день фактически решалась судьба М. М. Сперанского, обвиненного противниками в государственной измене. Паррот застал царя удрученным и разгневанным на своего бывшего помощника настолько, что Александр в лицо высказал своему другу, что хотел бы «расстрелять» изменника. И в личном разговоре, и в пространном письме, которое профессор написал сутки спустя, он постарался смягчить ожесточение императора против Сперанского, а также советовал отложить разбирательство этого дела на ту пору, когда война будет окончена, покамест удалив того из столицы. Нет никаких причин думать, что Александр I