– Он какой породы? – спросила я.

– Это Майло. Помесь немецкой овчарки и чау-чау. Ему два месяца. Его нашли на проселочной дороге к югу от города. Бедняжка страдал от голода и жажды. Очень деятельный малыш, и к тому же он просто прелесть, – ответила Мисси.

Я посмотрела на бабушку.

– Можно его взять? – спросила я, не смея надеяться. Ему всего два месяца, а лапы уже огромные, и потом, Мисси сказала, что он очень деятельный… – По-моему, я ему нужна.

– Конечно, Бринн. Он твой, – ответила бабушка, обнимая меня за талию.

Мисси помогла мне устроиться волонтером в приют для животных; она же сообщила о курсе подготовки воспитателей животных-компаньонов в местном двухгодичном колледже. До сих пор не понимаю, почему хорошенькая, веселая и независимая Мисси подружилась с такой тихоней и занудой, как я. Но я рада, что у меня такая подруга. Помню, в тринадцать лет мама отправила меня на неделю в тот же футбольный лагерь, куда ездила и Эллисон. В футбол я играла ужасно и позорилась всякий раз, как мне пасовали мяч. Всю неделю Эллисон делала вид, будто она меня не знает. Всякий раз, как я пыталась с ней заговорить, когда присоединялась к группке ее подруг, она меня игнорировала. Когда я наконец не выдержала и громко разрыдалась, как маленькая, Эллисон закатила глаза и захохотала. До самого возвращения домой я просидела в домике, притворившись, будто вывихнула лодыжку.

Какое облегчение, что у меня есть подруга – тем более такая, которая любит животных, как и я. Я кидаю телефон в сумку, нащупываю флакон с лекарством, которое принимаю весь последний год. Сегодня я еще не приняла таблетку. И вчера тоже. Мне все лучше. Я чувствую себя сильнее. Даже весть о том, что Эллисон вышла на свободу, не тревожит меня так, как встревожила бы еще год назад.

Наверное, с лекарствами пора завязывать. Наверное, я уже готова жить самостоятельно.

Я смотрю на куклу, а она смотрит на меня своими безжизненными глазами. У меня кружится голова. Прошло пять лет, один месяц и двадцать шесть дней.

Сейчас ей было бы пять лет, или шестьдесят один месяц, или двести шестьдесят девять недель, или тысяча восемьсот восемьдесят три дня, или сорок пять тысяч сто девяносто два часа, или два миллиона семьсот одиннадцать тысяч пятьсот двадцать минут, или сто шестьдесят два миллиона шестьсот девяносто одна тысяча двести секунд. Я все время веду подсчет.

У многих женщин, сидевших вместе со мной в Крейвенвилле, были дети. Некоторые даже рожали за решеткой. Помню, я бегала круг за кругом по тюремному двору; теннисные туфли глухо били по цементу, грудь сдавливало от духоты.

– Куда бежишь, детоубийца? От себя не убежишь! – говорил кто-то.

Я слышала хриплый смех, но ни на кого не обращала внимания. Никто не разговаривал со мной; только иногда обзывали детоубийцей, сукой или хуже. Все смотрели сквозь меня, как будто я была соткана из отвратительного воздуха в нашем тюремном блоке. И ведь многие из них сами были убийцами: они убили мужей, приятелей или застрелили кассира во время ограбления магазина. Но я хуже. Беспомощная малышка всего нескольких минут от роду была брошена в реку; ее унесло течением и разбило о берег.

Женщины в «Доме Гертруды» ничем не отличаются от женщин в Крейвенвилле. Никогда еще я не чувствовала себя такой одинокой, как сейчас. Знаю, как тяжко пришлось родителям. На их глазах я стремительно упала с пьедестала, и упала очень низко. Сейчас я хочу только одного: чтобы они приехали меня повидать. Я так давно не держала за руку маму, не обнимала папу. Не слышала смеха сестры. Правда, в нашей семье не допускались «телячьи нежности», но иногда, сосредоточившись, я вспоминаю, как отец гладил меня своей большой, сильной рукой по голове. Иногда, закрыв глаза, я представляю все таким же, как раньше – до того, как все пошло наперекосяк. Я представляю, что вернулась в школу, бегаю на соревнованиях по легкой атлетике, стараясь перекрыть собственный рекорд, сижу у себя в комнате, решаю уравнения, помогаю маме готовить ужин, болтаю с сестрой…

Вся моя жизнь была расписана заранее. Я знала, что сдам вступительные экзамены в колледж на «отлично», буду играть в волейбольной команде Университета Айовы или Университета штата Пенсильвания, четыре года проучусь в колледже, где буду специализироваться на юриспруденции, а потом пойду на юридический факультет. Будущее представлялось мне ясным и четким. Теперь все пропало. Кончено навсегда. Из-за парня и беременности.

С Девин я познакомилась, когда лежала в больнице под капельницей. Она объяснила, что меня обвинят в убийстве при отягчающих обстоятельствах и угрозе жизни ребенка.

– Когда девочка упала в реку, ты думала, что она мертва? – спрашивала она, расхаживая передо мной туда-сюда. Она никак не могла успокоиться. А мне тогда хотелось одного: свернуться калачиком и умереть. Но Девин постоянно теребила меня, заставляла снова и снова вспоминать все, что случилось.

– Конечно, – сказала я. – Конечно, я тогда думала, что младенец мертв.

Она крутанулась на каблуках.

– Никогда не называй ее «младенцем». Поняла? – строго спросила она. – Называй ее «малышкой» или «девочкой», но только не «младенцем» – это слишком безлично. Тебе ясно?

Я кивнула.

– Я в самом деле думала, что девочка уже мертва, – сказала я, отчаянно желая себе поверить, но понимая, что не произношу ни слова правды. Судебно-медицинская экспертиза уже показала, что девочка была жива…

Потом Девин потребовала, чтобы я признала себя виновной в непредумышленном убийстве, преступлении средней тяжести, которое карается тюремным заключением сроком на пять лет, и в угрозе жизни ребенка, за которое меня могли бы посадить лет на пятьдесят, а то и больше. Девин уверяла, что столько мне не дадут ни за что. До суда присяжных дело так и не дошло. Мне не пришлось рассказывать о том, что произошло в ту ночь. Впрочем, подробностями страшной ночи никто как будто и не интересовался. По-моему, я напоминаю всем кого-то знакомого. Сестру, дочь, внучку. Может, даже их самих. В общих чертах всем было известно, что случилось. И всем этого было достаточно. Девин оказалась права. В конце концов меня приговорили к десяти годам в Крейвенвилле. Хотя в то время приговор звучал ужасно, десять лет все же лучше пятидесяти пяти, которые мне угрожали. Я спросила Девин, почему срок такой небольшой.

– Причин много, – ответила Девин. – Тюрьмы переполнены, обстоятельства преступления… В общем, Эллисон, они договорились о десяти годах.

Месяц назад Девин навестила меня в тюрьме. Я бегала по двору; в июльскую жару бетон плавился. Я чувствовала, как жар проникает сквозь подошвы теннисных туфель, сквозь носки. Тяжело дыша, я смотрела, как Девин стремительно приближается ко мне. На ней был серый костюм, который она носит как форму, и туфли на высоком каблуке. Я ни разу в жизни не носила туфли на высоком каблуке, ни разу не была на танцах в школе, так и не побывала на выпускном балу…

– Эллисон, хорошая новость! – сказала она мне вместо приветствия. – Твое дело передано в комиссию по условно-досрочному освобождению. На следующей неделе тебя вызывают на заседание.