- Лично вы его знали?

- Никогда. Мать была чистоплотная, следов за собой не оставляла. И никаких пересечений не допускала.

- Последней у нее была Марина Крылова. Вы знаете ее?

- Без понятия. Вы должны найти убийцу, он же вор. Я перевернула все - в доме нет денег. А они были.

Никоновой было некогда, но она решила сама съездить в квартиру Смелянской. У нее внутри зачесалась некая точка и сказала ей: «Сходи сама!»

По документам следаков, в квартире после гибели Элизабет был полный ажур. Чистота, порядок, все, что надо, блестит. Что не надо - мерцает. Никонова же попала в квартиру, в которой истерически искали деньги. Она как-то очень хорошо увидела мечущуюся из угла в угол Марию, то, как она скрипит зубами от отчаяния и кидается опять и снова в одно и то же место. Секретер - сервант, сервант - секретер. Потом подушки, посуда, книги. Книги, посуда, подушки. Туалет - ванная. Ванная - туалет.

Никонова села в кресло и очень сильно захотела на минуту стать Смелянской. Женщиной в победе, как говорит дочь. Вот она сидит в кресле и смотрит на дом рук своих. Все добротно, все качественно. Кресло поглощает тело, журнальный столик манит хрустальным бокалом. Если протянуть правую руку к стеллажу с хорошими книгами, упрешься пальцами в хорошее виски или в хорошую немировскую горилку. Кстати, они одного цвета. Напитки, в смысле. Так она сидит вечерами. Одна - один бокал. И кресло возле столика - одно. Другое запячено в угол к окну. Его еще вытяни оттуда…

Могла Мария, в панике ища деньги, выпить и оставить этот бокал? Никонова опускает в него пальцы. Ни водка, ни виски не липнут, но пыли соберут больше, чем надо. Бокал чист, он искрится, он счастлив, что его взяли в руки. Так Смелянская сидит вечерами, если одна… Никонова идет к другому креслу. Оно уконопатилось ножками в ковер. Становится ясно, что его давно не сдвигали с места. Никонова идет в спальню, где на большой кровати лежат подушки без наволочек, хорошо смятые и прощупанные Марией. Не найденные деньги не подают знаков, и Никонова начинает думать, что, может, их тут и не было вовсе. Но это тоже странно. На серванте нашли только конверт с гонораром от Марины. У такой женщины, как Смелянская, не могло быть в ходу только полторы тысячи рублей. Всего ничего, около пятидесяти долларов. Для Никоновой - это деньги. Это Никонова на полторы тысячи живет четыре, в натяг - пять дней. Без театров, концертов, без денег на колготки и дешевую помаду. Только на пожрать и мыло.

Могла ли Мария найти деньги и валять перед ней Ваньку? Никакого резона. Деньги в любом случае ее, она дочь. Дочь, не знающая матери. Не взятая матерью в союзницы, ну, к примеру, на случай беды. Вот такой, какая произошла. Была бы у нее, Никоновой, дочь, даже приемная, она бы ей сказала: «Дочь! Если я, не дай Бог, конечно, попаду под трамвай, на несчастный случай у меня есть тысяча долларов (они на самом деле есть у Никоновой), они в конверте лежат в банке, на которой написано «Пшено». Там двойное дно, подковырни его ножом».

Никонова встает и идет на кухню.

Железные банки для круп, такие же, как у нее, привезенные как сувенир из Прибалтики, в которой - тогда казалось - было все. И еда, и тряпки, и море, и воздух. Банки стояли на полке. Большая для муки. Поменьше для гречки. Еще поменьше для пшена. Еще для манки. Совсем ниже и ниже - для соли и перца. Она берет банку для пшена. Та пуста. Двойного дна нет тоже. Гречка на донышке. Дно одно. Мука. Банка наполнена почти доверху. В ней копошатся черные жучки-червячки. Маловероятно, что ее вообще трогали. Нет, ее, никоновская, логика двойного дна для Смелянской не годилась.

И она вернулась в кресло. Она налила себе капельку виски. Она глотнула и замерла для получения ощущений. Зажглось в горле и слегка всколыхнулось сердце. Никонова - дама непьющая. Она считает: самое бездарное - горькую несложившуюся судьбу заливать горькой. Просто сейчас у нее эксперимент по теории перевоплощений, правда, несколько рискованный. Телефонный звонок врывается как камень в стекло.

Она берет трубку.

- Простите, мне нужна Элизабет.

Странно выделена первая часть имени - «Эли». Сильное «э» и двойное «л».

- Ее нет, - отвечает Никонова, вкладывая в «нет» полное отрицание. Нет как нет, в смысле - нигде и никогда. Видимо, от виски она забыла, что у такого телефонного ответа куча оттенков: нет дома, вышла, будет через час. Да мало ли? В туалете…

- Скажите ей, что звонил Аркадий.

И отбой. Она растерялась от глупой ситуации, от того, что она не овладела моментом этой случайной связи, да что там говорить, она ввела человека в заблуждение, и теперь это «скажите ей» сначала постепенно, а потом внезапно накрыло ее ощущением бездарности прихода в этот дом, стыда за отпитое виски… Зачем? Для чего? «Для того, - сказала она вслух, - чтобы убедиться, что Аркадий Сенчуков не имел никакого отношения к смерти Смелянской, потому что он даже не знал, что эта смерть имеет место быть».

Самое же нелепое и удивительное случилось чуть позже: Никонова нашла в квартире деньги, уже не ища их и покидая квартиру. Слева от двери висел ящичек сигнализации. Он не был включен, видимо, с того самого дня, когда все произошло и хозяйка была жива и здорова. Никонова тронула его рукой просто так, неведомо зачем. Он чуть-чуть шевельнулся, чего не должен был делать. У нее дома был такой же, прикрепленный к стене намертво. Мощные шляпки шурупов чуть-чуть торчали из пазов. Она взяла в кухне нож и легко развинтила конструкцию. Там лежали завернутые в пакет доллары и сберкнижка. Спрятать деньги в сигнализацию - это хороший ход: просто вор лапать ее лишний раз не станет. Он будет пытаться отключиться - есть такие знатоки.

Недовернутые шурупы тоже не представляли загадки. Смелянская была дома. Уходя, она наверняка все бы закрутила. Она не выходила - это теперь точно известно. Видимо, она хотела положить свежий гонорар от Марины на кредитку и хотела ее взять. Не случись того, что случилось, Смелянская пошла бы в банк.

Теперь давайте войдем в душу Никоновой и поозираемся по ее углам. Душа ее отторгает размышления о покойной. Душа извернулась и думает о другом.

По долгу службы Никонова бывала на случаях изымания разных денежных сумм. Всегда это было дело прилюдное и протоколируемое, с понятыми. Здесь было количество денег, в общем-то, для нее фантастическое. Двести тысяч на книжке и пачка долларов - в сорок-пятьдесят тысяч. Лицом к лицу, без свидетелей, такая сумма никогда не стояла перед Никоновой. Странное чувство. Она вдруг увидела себя на берегу моря, волны, нежно лизнув ей ноги, стекали назад, и она видела в этот момент пальцы своих ног, но не тех, на которых она сейчас стоит и на которых желтые наросты кутикул вокруг ногтей. Другие ноги и другие ногти - с перламутро-солнечными овалами. Она могла бы так стоять на берегу хоть изредка, будь у нее такие деньги. Она жила бы не от и до, не отсюда досюда, не тютелька в тютельку суммы и времени. А сколько хочет. Досыта, допьяна, до счастья. Хоть бы раз. Хоть бы в чем-то.

Все это клубилось в одном углу ее души. В другом же трепыхалось гневное. Сколько же ей не доплачено за всю ее жизнь, сколько раз она ударена мордой об стол. «Вы бездетная, вам и ездить по командировкам». «Ты комолая, чего тебе стоит дать страждущему товарищу за так и тут же?» «Вам это не идет, женщина, у вас не та фигура. А у нас бу-тик». «Я думал-думал, что тебе подарить, дорогая, и решил, что тапочки у тебя совсем скособочились. Смотри, эти в клеточку, мягонькие. Из Белоруссии».