Было пять часов, для ужина еще рановато. В заведении стояло затишье, туда-сюда слонялись полусонные официанты.

Он бросил взгляд на снующих в послеполуденной жаре пешеходов. Солнце наполовину заливало улицу и на противоположной стороне проникало под навесы европейских магазинов вглубь витрин. Словно пальцы воришки, лучи подбирались тихой сапой к нефритовому ожерелью на полочке. Все это время, пока Юити ожидал, когда ему принесут заказ, зеленый камешек на витрине поблескивал в его глазах. Одинокий юноша томился от жажды и непрестанно пил воду. На душе у него было неуютно.

Юити понятия не имел, что многие мужчины, которые любят других мужчин, имели обыкновение жениться и становиться при этом отцами семейств. Он не знал ни одного случая, чтобы кто-либо из них использовал свою природную оригинальность ради супружеского благополучия. Это почти невероятно, чтобы такого рода мужчины, пресыщенные до рвоты женскими щедростями своей жены, были бы еще охочи до прелестей других женщин. Даже среди верных мужей есть немало мужчин этой породы. Если они заводят детей, то становятся для них больше матерями, чем отцами. Женщинам, замученным своими ветреными мужьями, если они собираются выходить замуж вторично, следовало бы искать партнера среди этой когорты мужчин. Их супружеская жизнь, как бы счастливая, спокойная, без потрясений, в основе своей превращается в позорное их осквернение. Самонадеянность, постоянная опора на самих себя — это последнее прибежище такого рода мужей, справляющихся со всеми частностями того, что называется «человеческой жизнью», благодаря сарказму. Жестокие мужчины у их женщин не заводятся — только, вероятно, в их мечтах.

Чтобы разгадать все их секреты, требуются годы жизненного опыта. И потом, чтобы вынести такую жизнь, нужно быть хорошо объезженной лошадкой. Юити было всего двадцать два года. А тут еще его сумасбродный покровитель с недостойными зрелого возраста замыслами! У Юити по меньшей мере уже распылилось трагическое мироощущение, придававшее его лицу отрешенный вид. Будь что будет, смирился юноша.

Кажется, еще не скоро принесут обед, он лениво оглядывал стены. Вдруг почувствовал на своем профиле чей-то пристальный взгляд — будто пришпиленный. Юити обернулся, чтобы перехватить его, но взгляд мигом упорхнул, словно мотылек, прикорнувший на его щеке. В углу стоял стройный гарсон лет девятнадцати-двадцати.

На груди его красовалось два дугообразных ряда позолоченных пуговиц. Он держал руки за спиной, легонько постукивая пальцами по стене. Его прямая неподвижная фигура и блистательная выправка выдавали в нем новоприбывшего стажера. Волосы, черные как смоль, отсвечивали. Изящество расслабленных членов, мелкие черты лица, подростковые губы — все это было воплощением невинности. Линия его бедра подчеркивала мальчишескую чистоту чресл. Совершенно реальное желание пронзило Юити.

Официанта позвали, и тот ушел.

Юити курил сигарету. Словно мужчина, который получил призывное свидетельство и пускается во все тяжкие, чтобы насладиться вольницей в оставшееся до военной службы время, однако напоследок предается безделью, он заскучал в бесконечном предвкушении своих развлечений. Юити уже заранее знал, что желание это минет бесследно, ведь таких случаев было пропущено в его жизни с десяток и более! На отполированный нож рухнул пепел; он подул на него, и пылинки осели на лепестках одинокой розы, стоящей в вазочке на столе.

Подали суп. С салфеткой через левую руку его принес в серебряной супнице все тот же гарсон. Когда он снял крышку и наполнил до краев тарелку, Юити отпрянул назад от клубов густого пара. Он поднял глаза и взглянул прямо в лицо официанту. Вопреки ожиданию их лица оказались слишком близко. Юити улыбнулся. Гарсон обнажил белые зубы, отвечая ему улыбкой. Затем он удалился. Юити молча уткнулся в свою тарелку с супом.

Кажется, этот краткий эпизод, имевший смысл или, может быть, вовсе не имевший, ярко запечатлелся в его памяти. Значение его открылось позднее.

Свадебные торжества проводились в пристройке Токийского дома собраний. Невеста и жених по традиции сидели вместе напротив позолоченной ширмы.

Сюнсукэ, вдовец, с самого начала взявший на себя обязанности свата, для этой роли вовсе не годился. Он присутствовал как почетный и желанный гость. Старый писатель раскуривал папироску в комнате ожидания, когда туда вошла одна чета, одетая как все — в утреннем костюме и тривиальном кимоно. Женщина, однако, выделялась среди других супружеских пар изысканными манерами и красивым, несколько холодноватым лицом с тонкими чертами. Она оглядывала все происходящее вокруг без улыбки, без волнения, чопорно.

Это была супруга бывшего графа и его сообщница по адюльтерам, которая когда-то шантажом содрала с Сюнсукэ триста тысяч. Ведь и не подумаешь, что этот притворно безразличный взгляд прицеливался к своей очередной жертве. Мужчина крепкого телосложения, стоящий с ней рядом и теребивший пару снятых белых лайковых перчаток, числился ее законным супругом; взгляд этого самоуверенного ловеласа тоже беспокойно рыскал по сторонам. Видом своим эта парочка напоминала спустившихся на дикую землю изыскателей — только парашюта за спиной не хватало. Такой смеси гордости и робости, делавшей их потешными, у довоенной аристократии никогда раньше не наблюдалось.

Экс-граф Кабураги приметил Сюнсукэ и протянул ему руку.

— Ваше здравие! — поприветствовал он с расплывшейся во все лицо улыбочкой, чуть склонив голову, при этом его другая подленькая выхоленная ручка крутила пуговицу на пиджаке.

С тех пор как поместья обложили налогами, этим приветствием завладели всякие снобы; а вот средний класс вообще пренебрегал им в силу своего безмозглого упрямства. Грязные делишки аристократии стали очевидным проявлением ее высокомерия, поэтому его слова — «ваше здравие» — впечатляли всякого, кто мог их слышать, совершенной естественностью. В сущности, в этих высокородных снобах едва виделось что-то человеческое, когда они занимались своей благотворительностью, однако совершенные ими преступления делали их хотя бы немного человечными.

Что-то неуловимо мерзостное чувствовалось во внешности этого господина. Или что-то сравнимое с грязными несмываемыми пятнами на одежде, с клеймом каким-то, со смесью болезненной слабости и дерзости, а добавьте сюда еще его мрачноватый, будто сдавленный голос, — и все это вместе создавало впечатление тщательно продуманной естественности…

Сюнсукэ вспыхнул от гнева. Он припомнил вымогательства семейки Кабураги. И разумеется, его любезное приветствие не было поводом проявлять ответную любезность.

Старый писатель сдержанно поклонился. И тотчас понял, что выдал какое-то ребяческое приветствие, поэтому решил исправиться. Он поднялся с дивана. Кабураги носил короткие гетры и лакированные кожаные туфли. Заметив, что Сюнсукэ встает, он ретировался, сделав на отполированном паркете пару шажков, словно танцевальные па. Он вспомнил, что долго не виделся с одной знакомой дамой, присутствовавшей здесь, и стал раскланиваться с ней. Потеряв свою цель, Сюнсукэ не знал куда податься. В тот же миг к нему подоспела супруга Кабураги и препроводила его в сторону окна. Эта женщина обычно не утруждала себя поклонами. Она шла проворно, подол ее кимоно колыхался равномерно, волнами.