Руководствуясь подобными соображениями и считая их вполне правильными, уже приступила к проведению своих намерений в жизнь.

211-й поезд

В данном случае персонал принял во внимание лишь практическую сторону нашего воззвания, оставшись при десертном блюде. Он соблюдает ту же экономию, но другим путем. У нас же была иная цель: отказаться еще от третьего блюда, как от вещи не необходимой. О консервах же у нас не может быть и речи, так как часть персонала довольствуется санитарским столом во всей его простоте, не употребляя даже сыра и масла, удовлетворяясь за чаем одним белым хлебом. Таким образом, 211-й принял наше предложение лишь наполовину.

III. Воззвание ваше мы получили, но Полина Николаевна (старший врач) и вообще наш персонал против вашего решения. Да и правда, у нас сладкое не есть что-либо обязательное, часто у нас его вовсе не бывает. Вообще, у нас на стол требуется немного. Одним словом, наши ничего не думают предпринимать…

Эта Полина Николаевна – женщина суровая, казацкого нрава, «женщина-солдат», как обыкновенно называем мы ее в шутку. Поездом она руководит повелительно и не берет в число персонала мужчин, боясь протестов; там совершенно безголосый персонал, который пляшет под дудку врача.

Здесь явно выступает уязвленное самолюбие, нежелание посчитаться с чужим мнением под боязнью уронить собственный престиж. Тем легче было бы провести им в жизнь наше предложение полностью, если уж не наблюдается такой избалованности вкусов.

От 208-го никаких извещений не получили, но на днях у нас были Нина, Саша и Тамара, которые оповестили, что там большинство вполне согласно. Там пошли дальше: ввели 2-процентное отчисление в пользу семей, пострадавших от войны; собранная сумма будет пересылаться в редакцию «Русского слова».

Вот пока и все. Четыре поезда объединились и посылают свой призыв остальным поездам, а через центральный московский комитет и дальше, в отряды и лазареты. За два последних дня приготовили мы 46 копий воззвания и вчера послали их. Пришлось сделать небольшое добавление; текст читается так: «.Уже назревших экономических перемен и добрых начинаний (в наших поездах уже имеются примеры отказа от консервов и всяких лакомств, перехода на санитарский стол, процентного отчисления в пользу семейств искалеченных воинов)». Остальное как было, без перемен. При воззвании, посланном в союз на имя Ник. Григ. Петухова, я сделал приписку:

Уважаемый Н. Г.,

Текст воззвания объяснит вам все; мы же со своей стороны просим вас содействовать его распространению путем пересылки отпечатанных экземпляров воззвания по земским лазаретам и отрядам, так как сами мы не можем этого выполнить за незнанием местонахождения адресатов.

Пересылая это воззвание в центральный комитет, мы имеем в виду ваше содействие как человека наиболее близко знакомого с психологией персонала кавказских поездов, тоскующего по живому делу.

Воззвание по поездам мы рассылаем через центральный комитет (Ник. б. II, Санит. поезд «X»).

В поезда, редко приезжающие в Москву, мы просим вас эти письма, пересылаемые одновременно, направить возможно скорее в место приписки данного поезда.

Просим известить нас об участи воззвания по адресу: Тифлис, Жук., 2, ВЗС. Персоналу 209-го санитарного поезда.

Персонал земских поездов Кавказского фронта (за исключением одного)

Будем ждать результатов.

Заметил только я, к великому: прискорбию, что у нас в поезде согласились как-то непродуманно, неубежденно и нетвердо. Они совершенно не думают, забыли думать о том, что кому-то посланы воззвания, что надо помнить и заботиться об их распространении. С тех пор как я разослал воззвания кавказским поездам, никто не обмолвился ни словом по этому вопросу, и видно было, что о нем никогда бы не вспомнили. Но мне даже радостно, что вся работа падает на одного меня. У меня эта мысль родилась, мне она дорога, я ее и провожу в жизнь. В сущности, получилась какая-то дрянь с товарищами: они так и наслаждаются третьими блюдами, только уж на свой счет. Вторая часть воззвания, таким образом, не понята. Я говорю не о том, что ничего уже не следует есть сладкого, но не следует возводить этого в необходимость и как бы бравировать им. Неприятно также поражают постоянные и ожесточенные нападки на несовершенство стола, словно люди съехались не на санитарном поезде, а на курорте.

Мне так было жаль оттягивать с пересылкой воззвания хотя бы на один день, что вчера ночью я поднял на ноги добрую половину публики. Один писал адреса, другой вкладывал и запечатывал конверты, а мы с Наей спешно дописывали оставшиеся ненаписанными 6–8 экземпляров. Она уже спала, пришлось поднять. Горячка была большая.

Едва успел кончить. 41 письмо опустил в Баладжарах уже глубокой ночью, часу в третьем. Едем в Тифлис, и промедление грозило оттяжкой дня на 3–4.

Я перевелся в 208-й поезд. В старом все распалось. Здесь Саша, Нико, скоро переберется Яша. Работы мало. Цель совсем затуманилась. Думаю только дотянуть еще сентябрь – и в Москву. Буду заниматься, могу одновременно работать где-нибудь в лазарете. В 209-м идея провалилась. Как только ушли мы с Яшей – ввели по-старому третье блюдо. Люди согласились только на бумаге, не прониклись духом воззвания. Черт с ними, противно думать! Занимаюсь всем в одиночку. Думаю писать статью «Война у Достоевского и Гаршина». Не знаю, что выйдет.

В нашей жизни есть одна истина, одно непременное правило. Сколько бы ни скоплялось зла в душе во время безработицы, сколько бы ни было недоразумений и пререканий всякого рода, – они рассеиваются, как дым, лишь только настает работа. Приняли раненых. Поезд оживился. Сразу, конечно, еще сторонятся, дичатся. Но мало-помалу оставляется всякое упрямство и боязнь осуждения, и люди, самые замкнутые, раскрываются, словно цветки по весне. Хочется врагу протянуть руку, хочется сделать добро. А за собой я вот что заметил, пришел к такому выводу: так как работы мало количественно, то для меня она как бы и качественно понизилась. А может, и привычка. Все меньше и меньше уделяю внимания отдельному человеку, в данном случае отдельному солдату. Мутит какая-то общая забота, общая помощь без реальных форм. Кому, как – не знаю, но ясно, что узко здесь. Перевожусь на запад. Хотелось бы в отряд, поближе к страху; думаю, что Муромцев даст письмо. Жажда дела сильна, и, кажется, теперь переступлю все: материальную сторону, семейное соболезнование, университет… Университет… А про него-то я и забыл, про царя-то жизни.

Муганская степь. Как, должно быть, страшно очутиться здесь одному в такую вот ночь: холодная, дождливая, жуткая! Нет-нет да хватит по небу яркая полоска. Встанет, словно призрак, на миг освещенный хребет и опустится грузно и тяжко во мрак. Что-то хлопает по болоту, ухает и будит страшную тьму. Кто это, куда бредет?

Наши казаки отрезают носы, члены, уши, вывертывают и связывают руки, пускают изуродованного на волю. Солдатик путался, когда говорил мне это, хотел поправиться, хотел как-нибудь оправдать казаков, когда увидел на лице у меня несочувствие, а может, и злобу. Он говорил, что это была месть за офицера, которого курды изуродовали до неузнаваемости. Но тут не причина – следствие важно: значит, и наши могут быть так же зверями! Значит, не подвертывайся под горячую минуту. Подтвердили лишний раз, что в присутствии начальства сносят головы 99 из ста и одного оставляют для допроса. Жутковато, признаться,