и четырнадцать часов за смену. Они варили себе еду на грязных паровых котлах и поочередно спали в бараках. Говорили, что постель там никогда не успевала остыть.

Странный, суматошный, жестокий – таким представал этот мир в восемнадцатом столетии, таким кажется он и сегодня. Тем более поразительно, что он встраивался в возведенную доктором Смитом систему нравственной философии и что ученый уверял, будто видит в окружающей действительности очертания великих, полных смысла законов, сплетающихся в единое и возвышающееся над всем остальным целое.

Что за человек был этот утонченный философ?

Однажды, показывая свою любимую библиотеку другу, Смит так охарактеризовал себя: «Я щеголь лишь в том, что касается моих книг».[26] Назвать его красавцем было трудно. На медальонном профиле отчетливо видна тянущаяся к орлиному носу пухлая губа и спрятанные под тяжелыми веками крупные, выпученные глаза. Всю жизнь Смит страдал нервным заболеванием: голова у него часто тряслась, а говорил он причудливо и с запинками.

Помимо всего прочего, как мы уже говорили, он был знаменит своей рассеянностью. В 1780-х годах, уже перешагнув полувековой рубеж, самый неординарный житель Эдинбурга регулярно устраивал представления на потеху остальным горожанам. Надев пальто светлого цвета, бриджи, белые шелковые чулки, ботинки на пряжках и широкополую шляпу из бобра, Смит брал в руки трость и отправлялся в путешествие по городским мостовым, устремив взор вдаль и шевеля губами в беззвучной беседе с самим собой. Сделав пару шагов, он останавливался, словно желая сменить направление или вовсе развернуться. Один друг сравнивал его походку с «движениями червя».

За примерами его рассеянности далеко ходить не надо. Как-то раз он вышел в сад в халате и, крепко о чем-то задумавшись, прошагал пятнадцать миль, прежде чем опомнился. Когда Смит вместе с другом, человеком довольно известным, прогуливался по Эдинбургу, караульный отсалютовал им пикой. Подобные почести отдавались философу много раз, но тут он впал в оцепенение. Сделав ответный жест с помощью своей трости, на глазах у изумленного спутника он принялся повторять за часовым тростью все движения его пики. При этом Смит шагал и шагал и очнулся, лишь когда оказался на вершине длинной лестницы с тростью наизготовку. Не подозревая о странности своего поведения, он опустил трость и продолжил беседу с места, на котором был прерван.

Этот чудной профессор родился в городе Керколди в шотландском графстве Файф. Там проживали полторы тысячи человек, и на момент рождения великого экономиста кое-кто еще использовал гвозди в качестве денег. В возрасте четырех лет с ним произошел крайне любопытный случай. Маленького Адама выкрали проходившие через город цыгане. Благодаря усилиям дяди (отец Смита умер до рождения сына) на их след скоро напали, и началась погоня. Убегая, цыгане бросили ребенка у дороги. Один из ранних биографов экономиста резюмировал: «Я боюсь, что из него вышел бы прескверный цыган».

Несмотря на рано проявившуюся привычку впадать в забытье, Смит уже начиная с юного возраста показывал себя очень способным учеником. Он был словно рожден для академической жизни и уже в семнадцать лет получил стипендию и верхом на лошади отправился в Оксфорд, где провел следующие шесть лет. В то время тамошний университет разительно отличался от известной сегодня на весь мир цитадели знаний. Большинство профессоров не пытались создавать даже иллюзию преподавания. Зарубежный гость, присутствовавший на публичных дебатах в 1788 году, не смог скрыть своего изумления, став свидетелем того, как все четыре участника провели отведенное им время молча, погруженные в модные романы. Поскольку хорошие учителя были редчайшим исключением из общего правила, Смита никто не готовил и не обучал, и он формировал список чтения по своему усмотрению. В результате его чуть не отчислили из университета: в комнате Смита нашли экземпляр «Трактата о человеческой природе» Дэвида Юма, считавшегося совершенно неподобающим чтением даже для будущего философа.

В 1751 году в неполные двадцать восемь лет Смит занял кафедру логики в университете Глазго, которую очень скоро сменил на кафедру моральной философии. В отличие от Оксфорда, Глазго находился в центре шотландского Просвещения, как впоследствии назовут эту эпоху, и мог похвастаться целым скоплением талантов. Тем не менее концепция университета все еще сильно отличалась от современной. Чопорные профессора не могли свыкнуться с присущими Смиту легкомыслием и энтузиазмом. В чем его только не обвиняли: Смит регулярно посмеивался во время церковной службы (несомненно, глубоко о чем-то задумавшись), был близким другом этого несносного Юма, не проводил воскресные занятия о христианстве, заваливал академический совет петициями об отмене молитвы в начале каждого урока, и даже от его молитв откровенно попахивало определенной «естественной религией». Возможно, все эти сведения лучше воспринимать в историческом контексте: учитель Смита Фрэнсис Хатчесон поразил Глазго тем, что отказался читать свои лекции на латыни!

Судя по тому, что уже в 1758 году Смит занял пост декана, его расхождения с коллегами не заходили слишком далеко. Двух мнений быть не может: в Глазго он вел счастливую жизнь. Хотя рассеянность – плохая помощница в картах, по вечерам он играл в вист, а также посещал сборища таких же ученых мужей – в общем, жил спокойно. Студенты обожали его, а лекции Смита были настолько хороши, что их посещал сам Босуэлл. Что же до необычной походки и манеры речи, то очень скоро они стали предметом подражания. В витринах отдельных книжных лавок даже появились его небольшие скульптурные изображения.

Не стоит считать, что он обрел славу лишь благодаря странностям характера. Написанная им в 1759 году книга имела мгновенный успех. «Теория нравственных чувств» немедленно поместила Смита в авангард английской философии. По своей сути «Теория…» являлась исследованием оснований для нравственного одобрения и осуждения. Почему обычно делающий все в своих интересах человек выносит нравственные суждения, никоим образом не напоминающие о присущем ему своекорыстии? Смит предположил, что ответ заключается в нашей способности ставить себя на место третьей стороны, своего рода незаинтересованного наблюдателя, и таким образом приобретать непредвзятое, не мотивированное соображениями выгоды мнение о сути дела.

Книга вкупе с поднятыми в ней проблемами вызвала громадный интерес у читателей. «Проблема Адама Смита» стала излюбленной темой для обсуждения у немецких интеллектуалов. Для нас же гораздо интереснее тот факт, что трактат пришелся по душе крайне интересному человеку по имени Чарльз Тауншенд.

Тауншенд – один из тех замечательных персонажей, которыми изобиловал XVIII век. Остроумный, всесторонне образованный человек, он, по словам Хораса Уолпола, «был наделен всеми возможными талантами и, несомненно, стал бы величайшим представителем своей эпохи, если бы в нем нашлась хоть капля искренности, сдержанности и благоразумия».[27] Тауншенд был