никогда потом, бабушкины пирожки, то да се. Некие мурашки счастья связались с моментом потребления, или же потребление его физиологически и произвело? Тут реальная пищевая память в этих воспоминаниях или же есть некий шаблон счастья, который всякий раз при случае собирается заново? В этот раз пирожок с повидлом, в другой – сбитые сливки с огурцом? Или так: «Мука (там ударение на у) – это молочный магазин. Меня сразу выворачивало еще на входе, если по пути из детсада надо было туда зайти. Почему-то очень врезался в память то ли на „Тимирязевской“, то ли на улице Вишневского, видимо, посещали его по пути домой из парка Дубки, куда заезжали покормить уточек на 27-м трамвае прямо от детсада». Эти слова в реальности означают какой-то конкретный предмет или уже оторвались от того момента, когда произвели все те же мурашки, перейдя в нечто стабильное? Что-то там едва мерцает в прошлом, но все равно остается комочком еще пока различимого счастья (или му2ки) неведомой (а и неважно, какой именно) природы? Воскресает ли это – вот как, допустим, мороженое из «Детского мира» (его выносят в коробах из оргстекла на улицу; белый и коричневый пломбир в вафельных стаканчиках, мороженое выпирает наверх шаром)? Теперь как раз на этом месте оно снова появилось, как 30 лет назад, что же – все уже встало на прежние места и в мозгу?

И вот эти списки, которые они (выходящие из этих зданий в 17 часов) непременно производят на рабочем месте, – а чем еще, как не этим, они фактически занимаются? Получается сеть, составляющаяся из тех, кто попал в список: он осаливает следующего, тот теперь уже тоже в каком-то (том же или другом) списке – все равно в каком, хотя бы и в списке правильных пацанов, – он тоже делается частью некоего узкопрофильного коллективного животного. Но таким же крупным живым телом являются и сами сотрудники: одно коллективное тело производит – составляя список – другие коллективные тела, причем вместе это тем более единое коллективное тело, ведь иначе была бы невозможна сама процедура.

Здесь снова годится Буррио, искусство списков еще и актуальное искусство, поскольку они конкретно организуют социальное, такие списки можно демонстрировать на выставках. Ну да, вся эта чухня просто возникла в данный момент, вот и все. Это что-то самоорганизующееся в текстах: не то чтобы слово за слово, а одно за другое. И даже так: напишешь теперь, что было так душно, что не ощущалась ни малейшего движения воздуха, и оно тут и возникнет, через это отрицание. Так уж тут устроено, красиво же.

Но все же величие информации в этих зданиях реально: она там в чистом виде, а внутри нее чьи-то обстоятельства лежат составными частями вневременной навсегда структуры. Она составляется ими в сумме – даже без намерения, даже и безмозгло, но она там. Что за структура? Да там у них в основном должно быть о том, что кто-то делает как-то плохо, отчего что-то пошло не так. Для них всегда кто-то делает что-то не так, тем самым проявляя себя в реальности, чем и создает новый список. Но те, кто делает не так, и те, кто заносит их в списки, они же особо не отличаются друг от друга, а то как бы одни могли оценивать других. То есть и те и другие – одно. Для сравнения: кто ж поймет, что я тут делаю не так? Да, это складывается макетка на тему коллективного тела, разумеется.

Здесь нужна пленка. В этом месте должна ощущаться какая-то пленка, потому что она присутствует тут неявно, скрадывая резкие движения, а смысл все время соскальзывает и отчасти просто не виден, ведь тут пленка. Чем-то она похожа на память, которая умеет держать только последние элементы некой акции, а доступ к ее смыслу и тем более к основаниям утрачен. С повидлом – 5 копеек, с мясом – 10 копеек, с капустой – 5 копеек, но что-то же там еще было? Или литература типа реализм. Она делается на понятных основаниях, считает реальностью то, что ветерок дует, небо сверху, а земля снизу, что-то колосится, сила тяжести направлена вниз, воробей – птица; имеются снег и клейкие листочки – что-то такое. В итоге герой к чему-то придет. Вот так же и любое частное лицо по ходу своей жизни приведет ее в фокус: снег на месте, здесь частное лицо ловит рыбу, а там у всех в голове воспоминания о войне 12-го года, какие сложились в панораме Бородинской битвы, ну а списки описаний сделают уже и коллективный фокус. Научили же чувствовать и знать то, чему учили. Да и рыба в принципе тут не разнообразная, что уж говорить о воробьях и снеге. Общий фокус, базовая кость коллективного тела.

Но вот человек с имеющимся у него фокусом (неважно, каким именно: есть у него некий фокус, который то ли его собирает, то ли он в него собран – даже это все равно) идет на свою, не самую раннюю работу – это важно, потому что как раз выпал первый снег, то есть близится зима, но уже рассвело, солнце, а он идет со своим фокусом, фактически в некоем тоннеле к какой-то своей сегодняшней цели, по тоннелю, который задается этим фокусом. Черт знает, как там ему в этой трубе или раструбе – светло или нет, а вокруг лежит снег, который растает к середине дня, но пока его много, а он первый, и его еще не успели убрать (никто еще не доставал лопаты, никому это в голову еще не приходило), то есть труба его фокусировки вдоль движения куда-то, а вокруг все белое – оно еще надежнее отсекает все остальное от его фокусировки и целеустремленности. Тут по дороге светофор, горит красным, надо ждать: в центре внимания, то есть фокуса, среди окружающего белого светофор горит красным – рубчатый он, толстое стекло. У того своя фокусировка, и от него во все стороны распространяется сеть таких же светофоров, которые сейчас горят красным или зеленым или как раз переключаются через желтый, а также есть электричество, подведенное к ним, а еще повсюду дороги, которые существуют, даже когда по ним никто не ездит, и они круче даже электричества, потому что из этой точки дотянутся хоть до Гибралтара (проехать-то туда можно), где еще пока не рассвело и все, кроме приезжих, говорят на португальском, а аэропорт там, пишут, такой, что проходящие поезда останавливают, когда что-то взлетает