Сколько себя помню, я всегда искала антики. Папа брал меня с собой и показывал, где искать, говорил, как они называются, — позвонки, когти дьявола, змеи святой Хильды, безоары, чертовы пальцы, морские лилии. Довольно скоро я научилась охотиться за ними сама. Даже когда отправляешься на охоту с кем-то другим, то не все время идешь с ним рядом. Невозможно смотреть на мир чужими глазами, надо пользоваться собственными, смотреть по-своему. Двое могут смотреть на одни и те же камни и видеть совершенно разное. Одному покажется, что перед ним просто кусок сланца, а другому — морской еж. Когда я ребенком ходила с папой, он находил позвонки в тех местах, которые я уже обследовала. «Смотри, — говорил он тогда и поднимал какую-нибудь окаменелость, лежавшую прямо у моих ног. Потом смеялся и восклицал: — Надо смотреть внимательнее, девочка!» Меня это не беспокоило, потому что он был моим отцом и, само собой, должен был находить больше окаменелостей, чем я, и учить меня, что делать. Превосходить его в умении я не собиралась.

Для меня искать антики — все равно что отправляться на поиски неизведанного, непонятного, ведь никогда не знаешь заранее, что именно найдешь: дело не в том, насколько внимательно ты смотришь, а в том, что смотреть надо не так, как все, по-особому. Обычно я хожу туда-сюда вдоль берега, как по лужайке, заросшей клевером, позволяя глазам бездумно скользить над камнями, и тогда выскакивают прямые линии белемнита, или полосатые метки и изгиб аммонита, или прожилка кости на гладком песчанике. Узор находки четко обозначен и улавливается зрением почти автоматически, меж тем как все остальное остается в беспорядке.

Все охотятся по-разному. Мисс Элизабет изучает поверхность утеса, уступы и камни так усердно, что боишься, как бы у нее не заболела голова. Она тоже кое-что находит, но для этого ей требуется гораздо больше усилий, чем мне. У нее нет такого зрения, как у меня.

У моего брата Джо, когда он охотился, опять-таки был иной подход, а мой способ он терпеть не мог. Он на три года старше меня, но когда мы были маленькими, можно было подумать, что он старше меня на много-много лет. Он походил на медлительного, серьезного и осторожного карлика, который просто ростом не вышел. Наша работа состояла в том, чтобы находить антики и приносить их папе, хотя иногда мы занимались и их очисткой, если отец был слишком занят в столярке. Джо не любил выходить в ветреную погоду. Однако антики он находил. Он был хорош в этом деле, пусть даже и не хотел им заниматься всерьез. У него была удивительная зоркость. Его способ состоял в том, чтобы выбрать участок берега, мысленно разбить его на квадраты и медленно обходить каждый квадрат скалы и утеса. Он находил больше, чем я, но я чаще находила необычные окаменелости, крокодильи ребра и зубы, безоаровые камни и морских ежей, то, чего не ожидаешь найти.

Папа охотился с помощью длинного шеста, которым тыкал среди камней, чтобы ему не приходилось нагибаться. Он научился этому у мистера Крукшенкса, своего друга, который первым просветил отца насчет антиков. Он бросился с Пушечного утеса позади нашего дома, когда мне было всего три года. Папа сказал, что у него было слишком много долгов и даже антики не могли поправить его положение. Не скажу, чтобы папа чему-то научился на ошибке мистера Крукшенкса. Папа всегда мечтал найти скелет допотопного чудища, который позволил бы расплатиться со всеми нашими долгами. Многие годы мы находили зубы, и позвонки, и то, что мы полагали ребрами, а также забавные маленькие костяные ромбики, похожие на зерна пшеницы, и другие кости того животного, о котором мы не могли думать иначе, как об огромном звере вроде африканского крокодила. Однажды, когда я чистила для мисс Элизабет антики, она показала мне рисунок такого крокодила. У нее была книга со множеством рисунков всех древних животных и их скелетов, которую написал один француз по фамилии Кювье.

Папа охотился реже, чем мы, потому что ему надо было заниматься изготовлением шкафчиков, однако он тоже выходил на берег, как только предоставлялась такая возможность. Антики ему нравились больше, чем шкафы, и это огорчало маму, потому что заработок от продажи окаменелостей был непредсказуемым, а поиски уводили его далеко от Кокмойл-сквер и от семьи. Наверное, она подозревала, что он предпочитает пребывание в одиночестве на берегу, чем в доме, полном орущих детей. Мама никогда не выходила на пляж, разве только чтобы строго отчитать папу, если он отправлялся туда в воскресенье и пропускал воскресную службу. Но это его не останавливало, хотя он и согласился не брать с собой на берег по воскресеньям меня и Джо.

Кроме нас в окрестностях был всего один торговец антиками: престарелый трактирщик Уильям Локк, который работал в «Куинз-армз» в Чармуте, где кучера дилижансов, курсировавших между Лондоном и Эксетером, меняли лошадей. Уильям Локк обнаружил, что может продавать окаменелости пассажирам, пока они разминают ноги и озираются по сторонам. Поскольку окаменелости считались антиквариатом, или антиками, в округе его прозвали Адмиралом Антиком. Хотя он находил и продавал антики многие годы — дольше даже, чем папа, — при нем никогда не было молотка: он поднимал то, что лежало прямо под рукой, или же выкапывал окаменелости небольшой лопатой, которую носил с собой. Он был грязным старикашкой, бросавшим на меня странные взгляды. Я его сторонилась.

Время от времени мы видели Адмирала Антика на пляже, но, помимо нас, на берегу не было других охотников за антиками, пока в Лайм не приехала мисс Элизабет. По большей части я отправлялась на поиски с Джо или с отцом. Но иногда выходила на пляж и с Фанни Миллер. Она была моей ровесницей и жила чуть выше по реке, протекающей через Лайм, за ткацкой фабрикой, в районе, который мы называли Джерико. Отец ее был дровосеком, у которого папа покупал древесину, мать работала на фабрике, и Миллеры, как и мы, были прихожанами конгрегационалистской церкви на Кумб-стрит. В Лайме было полно нонконформистов, хотя там имелась и обычная церковь Святого Михаила, священник которой не оставлял попыток переманить нас обратно. Но мы, Эннинги, туда не ходили — гордились тем, что мыслим иначе, чем приверженцы традиционной англиканской церкви, пусть даже я не могла определенно сказать, в чем состоят различия.

Фанни была хорошенькой — маленькой, хрупкой, белокурой, — и я завидовала ее голубым глазам. Мы часто потихоньку играли с ней во время воскресных служб, когда становилось скучно, и, бывало, бегали вверх и вниз по реке, гоняясь за корабликами, которые делали из дощечек и листьев, или собирали водяной кресс. Хотя Фанни всегда предпочитала реку, иногда она бродила со мной по пляжу между Лаймом и Чармутом, но никогда не заходила дальше Блэк-Вена — ей качалось, что этот утес выглядит зловеще и с него ей на голову могут посыпаться камни. Мы строили замки из песка или искали в скальных пластах крошечных моллюсков, которых у нас называли лягушатами. В то же время я не упускала из виду и антики, так что для меня это никогда не было просто игрой.

Фанни любила красивые вещицы: куски матового кварца, полосатые камушки с вкраплениями пирита. Она называла их своими драгоценностями. И с удовольствием находила эти сокровища, но никогда не прикасалась к древним аммикам и белликам, хотя и знала, что они мне нужны. Она их боялась. «Мне они не нравятся», — говорила она с содроганием, причем никогда не объясняла толком почему; разве что, если я на нее нажимала, лепетала что-нибудь вроде: «Они противные» или «Мама говорит, что их разбросали злые волшебники». По ее словам, морской еж — это хлеб волшебников, и если положить его на полку, то молоко скиснет. А я рассказала ей, как учил меня папа: мол, аммики — это змеи, лишившиеся голов, беллики — молнии, которые сбрасывает на землю Бог, ну а грифеи — когти самого дьявола. Это испугало ее еще больше. Я-то понимала, что это всего лишь досужие россказни. Если бы дьявол потерял столько когтей, то у него должно было быть множество рук и ног. Ну а если бы из молнии могло получиться столько белликов, то ей пришлось бы длиться целый день. Но Фанни не могла представить себе такого, и ее никак не оставлял страх. Мне очень часто приходилось встречать таких же людей — боящихся того, чего они не понимают.