– Алё, Петруша. Хочешь открыть… гм, своеобразный талант? Тут писательница осьмнадцати лет объявилась… Писательница, говорю! Брось, какие шутки. Прочитал кое-что, понимаешь, мощно написано, громадное впечатление, сильная вещь и т. д.»

Ну, или ещё тоже вариант, который Людка милостиво допускала. Она со своим портфельчиком топает прямо в редакцию журнала. Туда ровно год и пять месяцев назад ею были посланы сказки, а ответа пока не было (по техническим причинам, наверно).

Итак, она входит и представляется: «Касаткина Людмила». «Каса-аткина, Каса-ааткина», – задумчиво поёт лысенький толстый редактор, постукивая золотой авторучкой по столу. И тут лицо его вытягивается, он в страшной растерянности роняет ручку, ныряет под стол и начинает ловить её обеими руками.

– Та самая Касаткина – своей персоной? Какой сюрприз!

– Да, – важно признаётся Людка. – Та самая. Я вам сказки посылала.

– Да, да, – виновато кивает редактор. – Отзыв мы не успели послать. Да и бог с ним, какой отзыв, и так всё ясно! Как раз на днях выпускаем тиражом в полмиллиона экземпляров – это для начала, разумеется… Да как же так? Да вы молоды совсем, да вам восемнадцать есть ли?!

Из других кабинетов выходят люди. Редактор говорит им, с гордостью указывая на Людку: «Вот… Касаткина, так сказать, Людмила. Своей персоной. Редкая самобытность, своеобразный самородок, из провинции. Прекрасно».

* * *

Людка родилась в сибирском посёлке со смешным названием Пудик. Поселок делился на Старый Пудик и Новый. Старый заполняли бревенчатые домики с огородами и палисадниками. В новом посёлке гордо возвышались белоснежные, облицованные кафелем восьмиэтажки. Издали они походили на узкие белые корабли с иллюминаторами – серебристыми пятнышками балконов.

Им с мамой тоже дали однокомнатную квартиру на восьмом этаже. С точно таким же серебристым балконом, как у соседей слева, справа и снизу.

Людкину маму звали «мать-одиночка». Но какая же она была одиночка, если у неё была Людка?! Они нежно любили друг друга и вовсе (по Людкиному мнению) не нуждались ни в каком третьем лишнем. А Людкино слово в семье было – закон.

Все говорили, что мама страшно балует Людку. Она покупала ей на свою маленькую зарплату дорогие и нарядные игрушки. Эти игрушки, безжалостно исковерканные толстыми Людкиными ручонками, валялись потом по всей квартире, а мама смеялась и покупала новые.

Она брала на улице мороженое, пирожки, яблоки и конфеты, и всё, что в данный момент требовала Людка. Если Людка надкусывала и намеревалась бросить, мама подхватывала, смеялась, целовала её в сладкие губки и доедала сама. Не стесняясь посторонних, она вдруг подхватывала на руки тяжёленькую пятилетнюю Людку и жадно, жадно, ненасытно целовала недовольно пыхтящую мордочку, шейку, грудку – всё-превсё целовала. Бодала её лбом и приговаривала: «Моя милая горошинка! Моя маленькая ладушка! Мой ненаглядненький, сладенький мой!»

Посторонние неодобрительно качали головами: «Ведь это же чудовище впоследствии из ребёнка вырастет». А мама торопилась любить своё сокровище, свою горошинку и ладушку, словно сердце её предчувствовало беду.

Однажды было воскресное июньское утро. Бывают же по утрам такие ясные небо и солнце, что маленькое сердце колотится часто-часто, и страшно становится, что не успеешь переделать за день своих маленьких неотложных дел и отстанешь, упаси бог, от других, и тебе меньше на кусочек достанется этого жаркого летнего счастья…

В тот день они с мамой хотели пойти на пляж, а потом в парк. Они бы и пошли обязательно, только мама задумала постирать перед этим разные мелкие Людкины вещицы. После десятиминутной стирки она вышла на балкон, встала на большой табурет, а тазик с бельём поставила между босых розовых, очень хорошеньких ножек.

Свежий утренний ветер трепал на ней светлое льняное платьице. Она гибко наклонялась, брала трусики и носочки, отжимала и, чуть откидываясь назад, вешала и прищемляла белье. Мама смертельно боялась за своё сокровище и никогда не выпускала Людку на балкон. Людка стояла, прижав к стеклу сплюснутый нос, в восторге топала толстыми ножонками и визжала:

– Мама, ты меня слышишь? Ты меня слышишь, мама? Мама, я хочу чаю!

Мама трясла головой, будто не слышала, и смеялась беззвучно с сомкнутыми губами, чтобы Людка не догадалась об обмане.

И вот, когда она снова чуть откинулась назад, расправляя кофточку, табурет пошатнулся. Мама, весело крикнув что-то, чтобы не испугать хохочущую Людку, изогнулась и изо всех сил постаралась встать в прежнее положение. И вдруг она поняла, что это не просто табурет пошатнулся, что это случилось непоправимое – и её лицо в одну минуту посерело и осунулось.

Она, неловко взмахнув руками, округлив рот в виде кривой «о», тяжело опрокинулась боком за перила. Людке показалось, что этот неуклюжий трюк проделан для того, чтобы рассмешить её, и она весело захохотала. Но потом увидела руки, вцепившиеся в прутья, и лицо, вынырнувшее снизу и застывшее у бордюра, с круглыми, как пуговицы, белыми глазами. Тогда Людка безо всякого перехода из смеха закричала, выбежала на балкон и своими ручонками постаралась помочь напрягшимся твёрдым, побелевшим рукам.

– Соседей! – разомкнув губы, крикнула мама. – О господи!

Людка с плачем побежала к дверям, которые ей бы всё равно было не открыть из-за тугого новенького английского замка. И она долго теребила, царапала его и даже кусала… И вдруг услышала глухой крепкий звук падения тела, донёсшийся далеко снизу. Потом ей говорили, что она не могла этого слышать, но она, правда, слышала! Не переставая плакать и кричать, Людка побежала назад.

Белого застывшего лица у балконного бордюра уже не было. А внизу, куда выглянула Людка, просунув голову сквозь прутья, она увидела на газончике маму в белом платьице. Она лежала, раскинув руки, как распятый крестик, и отовсюду к ней бежали люди.

В доме появилась тётка, о существовании которой Людка не знала и знать не хотела. После похорон она увезла Людку. Тёткина деревня состояла из десятка высоченных изб с неприветливыми, по северному вырубленными под самыми крышами малюсенькими окошками.

Однажды в деревню вместе с автолавкой приехал лоток с мороженым. Людка увидела из окна, как, сверкая разноцветными рубашонками, несётся к нему деревенская ребятня.

Людка тоже побежала к тётке и, восторженно топая ногами и заранее плача от нетерпения и страха, что ей не достанется мороженого, требовала необходимые ей семнадцать копеек. Тётка трясла головой и делала вид, что не понимает. А потом сказала спокойно, почёсывая под кофтой обвислый живот: «Ишь, как мать изварлыжила. Песок есть с чаем пить, и ладно. Не больно деньжастые».

И тогда Людка завизжала и бросилась с кулаками на тетку.

Спустя некоторое время они ужились друг с дружкой. И, несмотря на страшную бесцеремонность их отношений и вечного цапанья, они даже по-своему полюбили друг друга.

Так получилось, что Людка в классе оказалась вроде изгоя-одиночки, наверно, из-за своего характера. Классная руководительница писала в характеристике: девочка растёт угрюмая, с замедленной формой мышления.