– На место, Фома, – сказала девушка выбежавшей и завилявшей хвостом большой лохматой собаке. Перед зеркалом она расчесала, любуясь, длинные волосы, закинула их за спину.

– Вы по какому делу? Очередная родственница из энской губернии? У мамы страсть их коллекционировать.

Людка хотела оскорбиться, но вместо этого оробела еще больше от такой мудрёной замысловатой фразы.

– Из деревни я, – сказала она. Девушка скользнула взглядом по «джинсам», старенькой шерстяной кофте, вздувшейся пузырем на спине, усмехнулась и громко сказала, адресуясь к кому-то в комнату:

– Мам, к тебе, – и ушла из прихожей.

В комнате на кушетке лежала Львова – маленькая жирная женщина в мятой сорочке. Она усадила Людку, жадно расспросила о Евдокимовне, о деревне. А потом вдруг прервала расспросы и, понизив голос, начала рассказывать, что она очень больна, что у неё было два приступа, и увозила «скорая», что она, наверно, умрет, от неё это явно скрывают, а ведь ей так хочется жить, жить!

Львова заплакала, и Людке ясно было, что она плачет далеко не один раз на дню. Впрочем, через минуту она уже рассказывала оживлённо, что Минздрав выделил ей персонально путёвку на выбор: «Гуцулку» и Белокуриху. Но, бог мой, кто же предпочтёт Белокуриху?! Потом Львова снова прослезилась, вспомнив, как кто-то не очень деликатно обошелся с ней в Минздраве.

– Мама, ну что такое, опять! Митьку кормить мешаешь, – сказала недовольно девушка, заглядывая в комнату.

– Прости, Ленок, не буду больше, – утирая слёзы, пообещала Львова. И добавила уже другим, твёрдым жалобным голосом: – Кстати, Ленок, я убедительно прошу тебя наказать Дмитрия. Он на прогулке себя нехорошо вёл. Знает, что мне нельзя быстро, и нарочно убегал.

Девушка вышла, и из кухни послышалось сердитое:

– Сядь прямо. Возьми ложку как следует! Отвечай: ты почему не слушал бабулю? Ты слышишь: она плачет! Почему, отвечай, дрянь такая!

– Сама длянь! – после молчания довольно отчетливо сказал уже насторожённый в ожидании расправы детский голосок.

– Ты как со мной разговариваешь?! Ты как смеешь? Ты где этому научился?!

Ребенок завизжал вдруг так пронзительно, что Людка чуть не подпрыгнула.

– Ленок, не бей по голове! – Львова снова утонула в слезах.

– Вот так всегда, так всегда, – тоненьким от плача голоском повторяла она. Выплакавшись, начала рассказывать низким голосом, что Ленок прекрасная мать, над Димкой просто трясётся, но вот бывают срывы… Сами понимаете, развод – не шутка. И дед, как назло, в командировке…

Рассказывая, Львова комкала платочек и доверчиво трогала Людку за руку. Постепенно щёки и нос у неё порозовели. В животе у Людки в эту минуту гулко заурчало, и тогда Львова сказала носовым голосом, каким говорят воспитанные люди, если слышат что-то неприличное:

– Вы, наверно, голодны. Там Димка полдничает. Но сейчас поставим чайник, поджарим колбаски.

Людка была настолько убита, так разочарована, что даже жареная московская колбаска не улучшила её настроения.

На следующее утро Людка ехала в редакцию снова в такси, держа наготове раскрытую ладонь с мелочью и шевеля губами за счётчиком. Не проведёте!

В приёмной редакции Людке объяснили, что редактор в командировке в Дели (Людка так и ахнула: вот она, новая жизнь-то настоящая!) и что будет лучше, если Людка обратится в отдел прозы к Никоновой, четвёртый этаж налево. Людка поднялась, отыскала нужную ей дверь. На всякий случай прошептала: «Господи, помоги» – и вошла.

В комнате, вместо воображаемой солидной и мрачной тётки Никоновой, сидели девушки чуть старше Людки, усеяв подоконник, как воробьи. Все они смеялись чему-то и болтали ногами, с аппетитом жевали бутерброды и запивали кефиром из бутылок. Одна крикнула весело:

– А у нас обед! Войдите через полчасика!

Они переглянулись и опять все засмеялись чему-то. «Это они надо мной смеются, – покраснев, подумала Людка. – Над джинсами…»

Она вышла, примостилась на батарее отопления, положила портфельчик у ног и повесила нос. О славе почему-то не думалось. Через полчаса её пригласили.

– Мне нужна Никонова, – объяснила Людка и всё с надеждой ждала, что вот сейчас ее препроводят к мрачной тётке в отдельный кабинет.

– Я Никонова, – сказала юная девушка, вспарывая ножницами конверты. – Я вас слушаю.

– Я тут посылала… Моя фамилия – Касаткина.

Девушка не изобразила на лице ни удивления, ни восторга, а спокойно кивнула и стала развязывать шнурки разных папок и перебирать в них бумаги, уголки которых были защемлены скрепками. Через несколько минут на столе лежала ужасно знакомая, милая, милая синяя школьная тетрадка с надписью: «Сказки и повести для маленьких».

– «Касаткиной Л.» – прочла девушка на обложке. – Ваше?

– Моё!

Девушка кивнула. Наморщив под кудряшками лобик и подпершись маленькой, как у ребёнка, ручкой, она бегло перелистала тетрадь. Потом, пощипывая загнувшийся уголок, начала:

– Ну, что, девушка, сказать. Ваша первая сказка… – она неправильно сделала ударение в имени героини. Людка покраснела, заёрзала на стуле и поправила. Девушке это не понравилось, и голосок у неё сделался тоньше и строже:

– В сказке, к сожалению, огромное количество недостатков. Почти каждая фраза – подражание. По-видимому, это не плагиат, не компиляция, но ваше произведение проигрывает, выглядит бледным. Всё это крайне примитивно и напоминает беллетристику прошлого века. Вот тут, – она листнула и поискала глазами, – эти традиционные мотивы – извечная мачеха и бедная падчерица… Ещё: «и велела мачеха в три дня…» Снова пресловутая цифра «три». Затем, вы пишете, что спала ваша бедняжка героиня в куче грязного белья. Что, ей трудно было выстирать постель, этой героине? Тем более, вы утверждаете: она трудолюбива. Вы противоречите сами себе.

– И нет, – оскорблено сказала Людка. – Если так рассуждать, то и Золушки не было бы. Помылась, и стала бы чистенькая, а никакая не Золушка…

Девушку Никонову, наверно, не учили, как надо отвечать на подобные возражения, и она рассердилась. У девушки было беленькое личико и блестящие волосы, и голосок нежный и красивый. Эта девушка спала младенческим сном, чтобы сохранить хороший цвет лица, в то самое время как Людка писала эту сказку во втором часу ночи, стараясь не разбудить тётку – то мучилась и вздыхала, не находя нужного слова, то вдруг багровела от бросавшейся в лицо крови и торопливо скрипела шариковой ручкой, обнаружив это самое нужное слово и гордясь им заранее до невозможности. И вот эта фифа сейчас тут сидит и бойко и умненько разбирает сказку, поматывая розовым пальчиком.

– Здравствуйте-приехали, а слёзы нам к чему? – нахмурившись, сказала девушка. У Людки действительно трясся голос, и глаза мутнели и краснели.

– Успокоились? – сказала она, помолчав минутку с опущенными глазами, чтобы не видеть такого неэстетичного, грубого зрелища, как ревущая Людка. – А вот еще одна типичная грубейшая ошибка.