Вспомнил он, что читал о таких избушках в старых сказках, но не может вспомнить, что в таких случаях говорить надо. А избушка сама к нему поворачивается и дверь открывает. И голос из избушки: «Заходи, добрый молодец, будешь гостем моим». Снял красноармеец Петр винтовку с плеча и осторожно вошел внутрь. А там Баба-Яга сидит на печи. Только совсем не такая, как в сказках: одна половина лица у нее старая и в морщинах, другая — с гладкой кожей, ясная, молодая. «Ну здравствуй, — говорит. — Долго я тебя ждала. За Ильич-травой небось идешь?» Красноармеец Петр и отвечает: «За ней, бабушка, за Ильич-тра-вой иду». Рассмеялась Баба-Яга: «Какая я тебе бабушка? Ты послушай, что я тебе скажу. Открою я тебе секрет, где Ильич-трава растет, но очень мне есть хочется, а еды-то у меня в доме и нет. Угости меня сухарями своими». Подумал Петр да и отдал Бабе-Яге все свои сухари. Сжевала их Баба-Яга и говорит: «А теперь пить мне хочется. Угости меня водой из фляги». Вздохнул красноармеец тяжело да отдал флягу с последними каплями воды. «А еще, — говорит, — винтовка твоя мне по нраву пришлась. Дай посмотрю на нее». Отдал красноармеец Петр винтовку.

«И буденовка твоя тоже».

И буденовку отдал.

«И гимнастерка».

Снял гимнастерку и отдал.

«И штаны твои».

И штаны отдал.

Стоит красноармеец Петр голый перед Бабой-Ягой, а она в гимнастерке, в буденовке и с винтовкой. Смотрит на него и говорит с улыбкой: «Ильич-трава везде растет. Просто выходи из избушки и увидишь ее».

Удивился Петр словам Бабы-Яги, повернулся к выходу, вышел из избушки — и ахнул: действительно, по всей поляне растет, колышется на ветру зеленая сочная Ильич-трава. Обернулся он, чтобы Бабу-Ягу поблагодарить — а избушки уже и нет. Будто и не было вовсе.

И почувствовал он ужасную усталость, лег на поляну, оторвал один листик Ильич-травы и стал жевать.

И тут понял, что уже жевал это. Совсем недавно.

Точно жевал.

Но где и когда?

Такой знакомый привкус.

Так.

Напряги мозг.

Вспоминай.

Где?

Давай, вспоминай!

Давай!

Где? Где? Давай!

— Давай вставай! Давай, говорю! Где тебя носило, гад? Мы его три дня уже ждем, ищем, поисковые отряды снарядили, а он все это время тут около штаба в траве голый валяется! Вставай, говорю тебе! Давай, приходи в себя, пень осатанелый! Вставай, мать твою в душу! Ты у меня, черт ползучий, под трибунал пойдешь!

Петр открыл глаза и увидел над собой командира в окружении суровых красноармейцев.

★★★

Уже на улице Смородин увидел в телефоне сообщение от Германа — он предлагал встретиться через час на Сенной.

В метро ему стало плохо.

Все началось с чувства тревоги, когда в переход на Гостином дворе хлынула толпа из только что подошедшего поезда. Смородин оказался зажат между небритым мужчиной в коричневой куртке и пенсионеркой с золотыми зубами. Сзади смеялись подростки. Механический голос диспетчера напоминал о том, что переход на Невский проспект находится в центре зала. От этого голоса ему стало еще неуютнее. Толпа двигалась со скоростью гусеницы.

«Или многоножки», — подумалось ему.

Сзади наступали на пятки. Спереди кто-то ругался. Петр спускался в переход — шаг за шагом, ступенька за ступенькой, упираясь лицом в кожаное плечо мужчины, ушедшего вперед. Он оглянулся и увидел, что людей становилось все больше, а пространства все меньше, и если выкрасить этих людей в синий цвет, получился бы настоящий океан.

И когда он спустился, затаившаяся доселе тревога вдруг подкосила колени, задрожала холодной медузой в сердце. Петр сглотнул слюну — иногда это помогало. Но не сейчас. Он сжал кулаки, чтобы сдержать волну. Напряженно оглянулся по сторонам.

Слева шла та самая пенсионерка с золотыми зубами.

А сзади раздавались четкие и ровные шаги. Петр подумал, что за ним шли трое в кирзовых сапогах. Откуда это ощущение? Не в первый раз.

Он обернулся. За ним действительно шли три молодых курсанта, они улыбались и о чем-то разговаривали друг с другом.

Волна прорвалась и затопила его.

Чуть не сбив с ног прохожего, он рванул к стене и прижался к ней рукой. Дальше можно было идти только так — держась за эту стену, чтобы не смыло. Петр пошел вперед, передвигая непослушные ноги. Тело отказывалось выполнять его приказания; руки хватались за голову, пальцы играли быстрый вальс на невидимом пианино. Он тонул. Ему хотелось немедленно убежать отсюда, испариться, улететь, провалиться вниз и спрятаться в центре земли, закрыв руками глаза — только чтобы не было его здесь, где каждый кубический сантиметр воздуха отравлен абсолютной враждебностью, где не радо ему ничто, где даже коридор пытается вытолкнуть его наружу ритмичными сокращениями стен.

Курсанты подозрительно посмотрели на него, затем переглянулись друг с другом и пошли дальше.

Он схватился за сердце и, тяжело дыша, привалился к стене, пытаясь не смотреть на прохожих. Один взгляд он все-таки поймал: некая старушка посмотрела на него с таким отвращением, с каким смотрят обычно на загибающегося от ломки наркомана.

Он отдышался, резко встал на ноги и быстрым шагом пошел обратно, спрятав кулаки в карманы. Толпа поредела. Он поднялся наверх и, не разбирая дороги, двинулся к эскалатору. Только бы наверх, только бы отсюда. Только бы далеко отсюда.

Когда он добрался до эскалатора, рука его тут же вцепилась в поручень. Ему показалось, что приступ ослабевает — но стоило вновь задуматься о том, что происходит, страх накрывал с новой силой. Он попытался нормализовать дыхание. Сердце забилось ровнее.

На улице уже стемнело. Смородин вышел из вестибюля, огляделся по сторонам и прижался спиной к колонне. Вспотевшие пальцы нащупали в кармане телефон, который чуть не выскользнул из ладони, когда он набирал номер Германа.

— Да? — раздалось на другом конце.

— Здравствуй. Я опоздаю на десять минут.

— Хорошо, я подожду.

Спокойный голос Каневского немного успокоил его. Он сделал глубокий вдох. Сырой и холодный воздух постепенно приводил мысли в порядок. Сердце колотилось все так же, но страх отступал.

«В конце концов, пора бы уже и привыкнуть».

Он откинул голову назад и сделал еще два глубоких вдоха.

«Каждый раз — как в первый. Привыкнешь тут, как же».

До Сенной площади он пошел пешком. По пути он докурил последнюю сигарету и почувствовал себя лучше — сердце стихло, от страха осталось лишь слабое эхо, заставлявшее временами сжимать кулаки в карманах и оглядываться назад.

Впервые это произошло весной прошлого года на дне рождения бывшего однокурсника. Страх накатил, когда один из гостей решил выкрутить музыку на полную громкость. Смородин даже не помнил, как он оказался на балконе, где и просидел полчаса. Его отсутствия никто не заметил. Затем, собравшись с силами, он проскользнул обратно в квартиру, накинул куртку и быстро вышел, сославшись на неотложные дела.