– Сама ты дурная! У меня маму гранатой разорвало.

– Ладно. Пусть тебя разорвет на куски! – согласилась.

– Не разорвет, – заволновался, очки снял, дышит на стекло, чтоб видеть лучше, а дело не в стекле, видимо. Встал. – Так я пойду?

Маруся что-то там себе покумекала, напротив немца стала, глаза закрыла.

– Можешь поцеловать. Но только раз.

– Хорошо, – растерялся, губы вытянул, Марусиной щеки едва коснулся, отшатнулся.

Девочка глаза открыла, брови сердито сдвинула, мол, что же ты делаешь, дурачок?!

– Теперь я, – серьезно.

Плечиком повела, подбородок – выше, к немцу потянулась и просто в губы – цем! Поцеловала и уста не отняла. В Степкиной голове – десять звонарей и дударь с дудкой, да все вместе – как заиграли! И мир перевернулся. Руками пошевелил… На месте. Не отняло. Вздрогнул, Марусю обнял, уста близкие целует, как может, а одного только хочется – бежать за тридевять земель, спрятаться ото всех, и от Маруси – тоже, и плакать от неожиданного и невероятного счастья.

Маруся Степку за плечи взяла, отодвинула.

– Хватит… Теперь уходи…

– Маруська, я тебя люблю, – прошептал отчаянно.

– Смотри мне! Люби! – приказала.

В соседней комнатке во сне вздохнула Орыся. Немец перепугался до смерти и выскочил в окно. Сколько раз позднее он вот так прыгал в ночную темень Марусиного двора? И не припомнить теперь.

Когда немцу исполнилось четырнадцать, калека Григорий слег и уже не поднялся. За жизнь не цеплялся, но умирал тяжело, словно чьи-то грехи отрабатывал. Хрипел на кровати у окна и все звал Ксанку. Ракитнянские бабы взяли его под свою опеку, гнали Степку из дома, мол, не рви душу, бедолага, все равно не поможешь, но немец все сидел около отца как привязанный вплоть до того позднего вечера, когда Григорий вдруг открыл глаза и прошептал тихо и четко:

– Сходи… К рыбке… своей…

– А и то, – подхватили бабы, предчувствуя близкий конец. – Сходи, Степа, на ставок… Чего в хате сидеть? Рыбы наловишь, отца порадуешь…

Сколько раз после смерти отца Степка все думал и думал над его последними словами и никак не мог понять их скрытого смысла, потому что не мог знать калека про Марусю. Никто не знал.

– Хорошо… Пойду… – встал.

Тетку Орысю увидел у дверей, смутился, голову опустил:

– Я быстро…

Луна тревожила черную ночь холодным белым сиянием, гасила звезды, касалась верхушек деревьев и крыш, и казалось, звезды померкнут, деревья и крыши сейчас запылают таким же белым холодным пламенем, станут пеплом и навеки растают, оставляя властвовать в бескрайней тьме только это холодное жестокое светило.

Степка дошел до сиреневого куста, увидел в открытом окне силуэт – бледные до голубизны голые руки, плечи… И намысто – аж черное в лунном свете. Вздохнул горько и впервые пошел к Марусиному окну не прячась. Заскочил в комнату, упал на пол под окном, прошептал:

– Маруся… У меня отец так сильно болеет… А если помрет?

– Выздоровеет. – Маруся присела рядышком, прижалась к немцу.

– А вдруг помрет?.. Меня ж тогда… в интернат… от тебя…

– Нет!

Со двора послышались шаги. Степка напрягся, на Марусю испуганно зыркнул.

– Замри… – прошептала, к окну стала. – Мама?

К окну подошла заплаканная Орыся.

– Гришка Барбуляк помер, – сказала.

Маруся замерла. В комнатке под окном в ее ногу вцепился Степка Барбуляк, сжал судорожно челюсти, чтобы не закричать.

– Я к Старостенко… – всхлипнула Орыся. – Сообщить… А ты, доченька, беги к бабе Чудихе… Скажи, пусть идет к Барбуляковой хате да хоть какую-то молитву над покойным прочитает…

– Не пойду…

Орыся зыркнула на дочку удивленно.

– Э, девка! Не время фокусы показывать. У людей горе…

– Не пойду, – прошептала упрямо.

– Да что с тобой, Маруся?! – рассердилась Орыся. – А ну быстро к Чудихе!

– Не пойду! – отчаянно выкрикнула. – …Боюсь!

– Тьфу на тебя! Боится она… – махнула рукой Орыся и побежала со двора.

Маруся провела мать взглядом, наклонилась к немому, окаменевшему немцу, что так и сидел на полу, вцепившись в ее ногу. Погладила по рыжим волосам. Задержала дыхание, словно дыхание могло разрушить неожиданную необъяснимую гармонию…

– А дай-ка… – рукой к пуговице на сорочке.

Вздрогнул, глянул на нее беспомощно, как дитя малое. Расстегнула. Рядом с немцем на пол уселась. Брови сдвинула – думает… Выдохнула.

– А дай-ка… – задрожала. Потянулась к нему. Коснулась губами голой шеи.

Напрягся. Очки снял – диво! Все расплывается вокруг, только Марусю видит, да так четко, словно наилучшие очки на носу. Рукой – по черным косам. На плече зацепился за какую-то лямку, дернул – легкое платьишко сползло, оставило на голой груди только красные бусинки. Маруся странно усмехнулась, осторожно взяла красные кораллы. Намысто натянулось… Она припала к Степке и накинула намысто на его шею: одно на двоих, судьба-хомут. Впряглись – тяните! Дальше, чем на вздох, – не отойти. Ближе, чем сейчас, – не бывает.

Намысто врезалось немцу в затылок, но он не ощущал боли. Как в нереальном сне намысто тянуло его на пол, на Марусю – такую испуганную и такую отважную. Разлетелась одежда, сверчки за окном вдруг умолкли, и весь мир стал единой первозданной силой, помогая двум юным созданиям преодолеть непонятный, радостный, отчаянный страх.

Неожиданно немец почувствовал себя невероятно сильным. Он не понимал, да и не пытался понять, откуда вдруг взялась эта богатырская сила, что заставляет его действовать не поспешно, а уверенно и нежно, в одном ритме с биением сердца.

Когда наконец оторвался от Маруси, увидел на полу кровь. А в Марусиных глазах – слезы. Испугался.

– Маруся… Я тебя обидел?

– Нет, – прошептала.

– Кровь… – испугался еще больше.

– Так бывает…

– Ты же плачешь?

– Вот такая глупая! – засмеялась тихо. – Сердце радуется, а я плачу…

Немец вдруг вспомнил слова тетки Орыси под окном. Отец… На Марусю виновато глянул.

– Беги, – прошептала. – Да смотри… На интернат чтоб не соглашался…

Немец прыгнул в окно и, прежде чем ноги коснулись земли, почувствовал необыкновенную свободу полета. Поднял голову – луна исчезла, словно и не было. На целом небе сияла одна звезда.

– Убегу! Хоть на край света меня отправляйте – все равно убегу. Мне из Ракитного нельзя, – хмуро отвечал Степка председателю Старостенко, когда калеку Барбуляка похоронили и встал вопрос – что делать с его сыном.