На локте приподнялась, серьезной стала.

– Давай повенчаемся, – попросила. – Богу поклясться – не закорючку в сельсовете поставить…

– Шутишь или уничтожить меня захотела? Я – коммунист… Меня за это…

Погасла, отвернулась. Он – с кровати. В брюки вскочил, по комнате забегал. Остановился – и к Марусе. За руку схватил, сжал, запястье даже покраснело.

– Говори, а то убью!

– Твоя я.

– Точно?

– А еще с высшим образованием! – рассмеялась через силу, а рука уже посинела.

Испугался. Руку отпустил, целует ее.

– Прости меня… Любовь моя… Жить без тебя не могу. Мир перевернулся. Умоляю – правду скажи. Если там что-то и было… Прощу! Клянусь – прощу, только не лги, Маруся! Слышишь? Не лги! Был кто-то?

– Твоя я… – оттолкнула мужа, с кровати встала. – Книжек тебе накуплю. Учебник медицинский. По гинекологии. Может, поумнеешь и перестанешь меня за руки хватать.

– А что? Бывает как-то иначе? – ухватился за сомнение, как за соломинку.

– Бывает, – отрезала.

Всю неделю Ракитное гуляло и догуливало Марусину и Лешкину свадьбу. Неделю молодые при гостях быстренько целовались, выпивали по чарке и исчезали в Марусиной комнатушке с настежь открытыми окнами.

– Я Лешку понимаю! – размышлял Николай, когда ракитнянская молодежь собиралась около клуба и все сплетничала про пышную и красивую свадьбу.

– Стыд бы имели, – раздражалась горбоносая Татьянка. – Неужто им ночи мало?

– А вон они! Плывут наши рыбы! – радостно воскликнул баянист Костя, когда на пятый день еще хотелось выпить, а без молодых на халяву уже никто не наливал.

Глянули ракитнянцы – точно! От Марусиной хаты чешут молодые – Маруся в цветастом платье, просто светится, Лешка пиджак на плечо закинул и молодую жену под руку ведет.

– Куда это они? – заволновался Николай, потому что его, как и баяниста Костю, мучила жажда, а без молодых… Ну, не наливали, чтоб им пусто было!

Лешка с Марусей вышли со двора на улицу и остановились.

– А может, вернемся? – Лешка хитро глаз щурит. Вот, кажется, наелся за эти дни Маруси – аж через край, а только представит себе ее тело голое манящее, снова бы…

Маруся краешком губ – да как хочешь! И – к дому. А он смеется, за руку ее, к себе.

– Ну хорошо, хорошо… Пройдемся!

Она равнодушными глазами по улице повела.

– А я бы и вернулась.

Лешка смеется.

– Вот прямо тянешь меня в постель, ненасытная.

Маруся уже и головку мужу на плечо положила, уже и к дому шаг сделала, да заметила – на лавке у своего двора худой немец уселся, «Пегас» закурил и в землю пялится.

– А и пройдемся! – И потянула Лешку по улице. Под руку подхватила, спина выгнулась, подбородок – выше, выше…

Лешка пиджак поправил – с такой женой не то что по улице пройтись не стыдно, а хоть по Парижу. Идут, улыбаются…

– Подожди, Маруся, – говорит Лешка жене молодой. – Пойду с немцем поздороваюсь.

– Идем вместе.

Немец услышал шаги раньше, чем увидел Марусю и Лешку. Глаза напряг, очки поправил, встал… Стоит около лавки как прибитый.

– Привет немцам! – Лешка Степке ладонь протянул, пожал крепко. – А что это ты на нашу свадьбу не пришел?

– Был… – затянулся сигаретой, глаза отвел. – Это вас уже не было.

Лешка смеется, на Марусю хозяйским глазом.

– Да нас бы и сегодня не было… Вот я бы еще недели две с кровати не вставал, да жена, вишь, уперлась – дайте ей по улице пройтись, свежим воздухом подышать. Так, Маруся?

Молчит Маруся. Усмехается. На немца смотрит и коралловое намысто на груди перебирает. Степка покраснел и упал на лавку.

– Ну, ну… Потерпи уже. – Лешка Марусю обнял. – Какая же ты у меня горячая… Вот покурю и пойдем.

К немцу наклонился.

– Дай, Степа, прикурить женатому мужчине! – Обручальное кольцо немцу показывает и сигаретой к нему тянется.

Немец со своего окурка пепел стряхнул, Лешке протягивает, а сам – глаза в землю.

– Давай, немец! Будь здоров, не кашляй! – Лешка попрощался со Степой, согнул руку – мол, цепляйся, жена, пойдем уже.

Маруся молча взяла мужа под руку, и молодые пошли к клубу. Степа только и видел, что их ноги. Головы не поднял. Когда уже далече отошли, немец как-то неловко поднялся с лавки, бросил окурок под ноги и молча побрел в свой двор. Возле хаты остановился, достал из кармана конфету и выбросил прочь.

– Не понадобится, – пробормотал.

Сел на пороге и снова закурил.

«Помру я без нее, – подумал спокойно и горько. – К ней теперь и не подступиться». Почему-то вспомнился покойный отец, которого ракитнянские бабы все за вдов сватали, а он только плевал им под ноги, мол, отцепитесь уже, и одно талдычил, что была уже у него жена – Ксанка. «И зачем мне новая жена, когда я старую забыть не могу?» – не понимал калека.

«Помру я без нее», – подумал снова. Отец хоть пожил с мамой, а ему… Что – ему? Ночи.

Им лет по двенадцать было, когда однажды летней ночью немец как всегда, без надежд и ожиданий, принес конфету, положил ее на подоконник открытого Марусиного окна и уже хотел рвануть прочь, потому что наивно верил, что Маруся не догадывается, кто из ночи в ночь столько лет таскает ей сладости, как из открытого окна выглянула девочка. Немец убежал бы, но на тонкой шее в лунном свете увидел коралловое намысто и отчего-то замер, как последний дурак, заморгал, только и успел за вишню во дворе спрятаться.

– Немец… Это ты? – услышал тихий шепот от окна.

«Ну все. Задразнит!» – испугался и таки собрался бежать, однако ноги сами понесли к окну.

– Привет, Маруська, – буркнул, очки поправил. – А я вот на ставок иду… За рыбой… Дай, думаю, по дороге вишен натрясу у Маруськи. У вас вишни немаленькие, – и умолк. – А ты почему не спишь? Спи уже. Вон ночь на дворе.

– Известно, что ночь, – шепчет. – А ночью девушку звезда согревает…

– Как это? – не понял.

– Полезай в окно, – приказала.

– Зачем? – испугался.

– Потому что одна девушка на звезду смотрит и все, другая к ней тянется, а третья к себе манит…

Степка залез в комнату, от страха и непонятного волнения присел под окном. Маруся присела рядом и прошептала:

– Вот, немец, смотри мне! Если на другую глянешь – так все твои конфеты тебе прямо в рожу полетят.

– Да не гляну, – смутился.

– Клянись!

– Чтоб меня на куски разорвало!

– Что это за клятва такая дурная?