– Мсье Равик – пропащий человек, он никогда не обзаведется собственным домом.

– То есть как? – изумленно спросил Вебер. – Что вы говорите?

– Для мсье Равика нет больше ничего святого. В этом все дело.

– Браво, – сказал Равик, – все еще склонившись над больной.

– Равик, вы слышали когда-нибудь что-либо подобное? – Вебер пристально посмотрел на Эжени.

– Спросите его самого, доктор Вебер.

Равик выпрямился.

– Вы попали в самую точку, Эжени. Но когда у человека уже нет ничего святого – все вновь и гораздо более человечным образом становится для него святым. Он начинает чтить даже ту искорку жизни, какая теплится даже в червяке, заставляя его время от времени выползать на свет. Не примите это за намек.

– Меня вам не обидеть. В вас нет ни капли веры. – Эжени энергично оправила халат на груди. – У меня же вера, слава Богу, есть!

Равик взял свое пальто.

– Вера легко ведет к фанатизму. Вот почему во имя религии пролито столько крови. – Он усмехнулся, не скрывая издевки. – Терпимость – дочь сомнения, Эжени. Ведь при всей вашей религиозности вы куда более враждебно относитесь ко мне, чем я, отпетый безбожник, к вам. Разве нет?

Вебер рассмеялся.

– Что, Эжени, досталось? Только не вздумайте отбиваться. Влетит еще больше!

– Мое достоинство женщины…

– Ладно, ладно! – прервал ее Вебер. – Никто его у вас не отнимает! Вот и сидите себе с ним. А мне пора. Есть дела в приемной. Пошли, Равик. До свидания, Эжени.

– До свидания, доктор Вебер.

– До свидания, сестра Эжени, – сказал Равик.

– До свидания, – вымолвила Эжени явно через силу и лишь после того, как Вебер обернулся и выразительно посмотрел на нее.

Приемная Вебера была забита мебелью стиля ампир – белой, золоченой и хрупкой. Над письменным столом висели фотографии его дома и сада. У стены стоял широкий шезлонг. Вебер спал в нем, когда оставался ночевать в клинике. Клиника принадлежала ему.

– Что будете пить, Равик? Коньяк или «дюбоннэ»?

– Кофе, если можно.

– Ну, конечно же, можно.

Вебер поставил на стол электрический кофейник и включил его. Потом повернулся к Равику.

– Вы не могли бы сегодня после обеда провести вместо меня врачебный осмотр в «Озирисе»?

– Разумеется.

– Вас это не затруднит?

– Нисколько. Я абсолютно свободен.

– Хорошо. Тогда мне не придется вторично приезжать в город. Покопаюсь в саду. Я попросил бы Фошона, но он в отпуске.

– Пустяки, – сказал Равик. – Ведь я уже не раз там работал.

– Это верно. Но все же…

– В наше время не существует никаких «все же». Во всяком случае, для меня.

– Да, форменный идиотизм! Такому мастеру своего дела запрещено работать открыто! Его вынуждают скрываться и оперировать подпольно.

– Ах, Вебер! Но ведь это же старая история. В таком положении все врачи, бежавшие из Германии.

– И все-таки! Какая нелепость! Вы делаете за Дюрана сложнейшие операции, а он делает себе имя вашими руками.

– Это лучше, чем если бы он оперировал сам. Вебер рассмеялся.

– Кому-кому, а мне бы полагалось молчать.

Вы оперируете и за меня. Я ведь все-таки гинеколог, а не хирург.

Кофейник закипел, Вебер выключил его, достал из шкафа чашки и разлил кофе.

– Одного не пойму, Равик, – сказал он. – Почему вы до сих пор живете в такой дыре, как «Энтернасьональ»? Почему бы вам не снять одну из этих новых квартир вблизи Булонского леса? Немного недорогой мебели вы можете везде купить. Тогда вы, по крайней мере, будете знать, что у вас что-то есть.

– Да, – сказал Равик. – Тогда бы я знал, что у меня что-то есть.

– Вот видите, так за чем же дело стало?

Равик отпил глоток горького, очень крепкого кофе.

– Вебер, – сказал он. – На вас можно с большим успехом изучать характерную болезнь нашей эпохи – благодушие мышления. Вас искренне огорчает, что я вынужден работать нелегально, и тут же вы удивляетесь, почему я не снимаю квартиру. И все это высказываете на одном дыхании, не смущаясь.

– Какая связь между тем и другим?

Равик снисходительно усмехнулся.

– Снимая квартиру, я должен зарегистрироваться в полиции. А для этого необходимы паспорт и виза.

– Верно. Об этом я не подумал. Ну, а в отеле?

– Там они тоже нужны. Но, к счастью, в Париже осталось еще несколько отелей, где на регистрации особенно не настаивают. – Равик налил в кофе немного коньяку. – И один из них «Энтернасьональ». Потому я в нем и живу. Не знаю, как уж там хозяйка выкручивается. Видимо, имеет связи. А полиция либо действительно ничего не знает, либо подкуплена. Во всяком случае, в «Энтернасьонале» я живу уже довольно долго, и никто меня не беспокоит.

Вебер откинулся на спинку стула.

– Равик, – сказал он. – Я этого не знал. Мне казалось, вам запрещено только работать. Чертовски неприятное положение.

– В сравнении с немецким концлагерем – это рай.

– А полиция? Если она все-таки нагрянет?

– Застукают – посадят на несколько недель в тюрьму. Потом высылка за границу. Как правило, в Швейцарию. Вторично поймают – полгода тюрьмы.

– Что?!

– Да, полгода, – повторил Равик.

Вебер изумленно уставился на него.

– Не может быть. Это же бесчеловечно!

– И я так думал, пока не испытал на себе.

– То есть как так испытал? Разве с вами это уже было?

– И не однажды. Трижды. Как, впрочем, и с сотнями других. Довольно давно, когда я толком ничего обо всем этом не знал и верил в так называемую гуманность. Случилось это перед поездкой в Испанию, где мне не нужен был паспорт и где я вторично получил практический урок гуманности. Учителями были немецкие и итальянские летчики. Позже, вернувшись обратно, я уже соображал, что к чему.

Вебер встал.

– Боже мой… – Он прикинул в уме. – Выходит, вы ни за что ни про что просидели в тюрьме больше года.

– Не так долго. Всего лишь два месяца.

– Но позвольте! Вы же сами сказали, что при повторном аресте дают полгода.

Равик улыбнулся.

– Если ты умудрен опытом, до вторичного ареста дело не доходит. Высылают под одним именем, а возвращаешься под другим. Границу переходишь, по возможности, в другом месте. Так избегаешь повторного ареста. Доказать ничего нельзя. Документов у нас нет. Разве что кто-нибудь узнает тебя в лицо. Но это случается крайне редко. Равик – это уже мое третье имя. Пользуюсь им почти два года. И пока все идет гладко! Похоже, оно приносит мне счастье. С каждым днем все больше люблю его. А свое настоящее имя я уже почти забыл.