Билл достал из кармана платок, вытерся и кинул его мне.

– На, вытри руки, и едем домой, – сказал он безразличным тоном.

Я мечтала поскорей оказаться дома, в относительной безопасности своей комнаты, так что обтерла пальцы и притихла. Дядя Билл подвез меня до крыльца.

Я побежала в ванную комнату и подставила руки под струю воды. У меня в голове ничего не укладывалось. Я была в отчаянии от своей отверженности. Неужели это и есть любовь? Разве она должна вызывать боль и отвращение? Мне было стыдно, и я не осмелилась обратиться к кому-нибудь со своими вопросами. Все равно Билл меня в покое не оставит. Один раз я уже пожаловалась матери, но она мне даже не поверила, значит, никто другой тоже не поверит.

Билл стал «играть» со мной при любой возможности, и все ради «любви». Я умоляла мать не отпускать меня с ним:

– Пожалуйста, мамочка, я не хочу идти, не заставляй меня!

– Неблагодарная девчонка, – ругалась она, – Билл из кожи вон лезет, чтобы тебя порадовать, а ты кобенишься. Одному Богу известно, за что он тебя так любит. Ты думаешь, ему делать, что ли, нечего? Да он специально для тебя время выкраивает, так что иди и радуйся.

Радуйся… Чего-чего, а радости в моем детстве было немного. Иногда я думала, что никто во всем мире не живет безрадостней меня.

Только недолгие передышки – время вдали от дяди Билла и мамы – давали мне силы жить. Такими отдушинами были уроки пения и школа, но больше всего я ценила часы, проведенные с Клэр.

От общения с ней, смешливой, очень веселой девочкой, я получала огромное удовольствие. По выходным я часто заходила к Клэр домой и просто не могла наглядеться на ее родителей, на то, как они относятся друг к другу и к ней. Они шутили, обнимались, и это выглядело просто и естественно.

Мама Клэр часто разрешала мне остаться на ночь, и я могла по-настоящему расслабиться, зная, что впереди много часов, когда никто не поднимет на меня руку, не будет кричать и дергать меня за волосы, и дядя Билл точно не заберет меня «покататься». Иногда мать не разрешала мне оставаться у Клэр дома, ее раздражало, что мне там весело, но чаще всего она отпускала меня почти на все выходные, чтобы я не путалась под ногами.

Время, проведенное в семье Клэр, давало мне пищу для мечтаний. Как же я хотела жить с ними! Я представляла, что ее мама и папа – мои родители, что я – часть их семьи. Я знала, что они любят меня: они покупали мне одежду, брали в поездки и вообще относились как к родной дочери. Почему же мне нельзя просто остаться и жить с ними?

Мы с Клэр выдумывали разные игры. Однажды мы придумали игру «Принцесса Талула и сокровища императора», позвали детей из соседних домов и распределили роли. Мне досталось роль прекрасной принцессы Талулы. Мне очень нравилось перевоплощаться в другого человека, это позволяло ненадолго забыть о своей настоящей жизни и побыть счастливой.

Иногда, представляя себя настоящими леди, мы приглашали друг друга на ланч. Мы одевались во все самое нарядное, Клэр брала деньги, которые родители давали ей на карманные расходы, а я собирала всю мелочь, заработанную выполнением всяких поручений для соседей, и мы вместе шли в супермаркет, чтобы посидеть в кафе. Мы заказывали по тарелке томатного супа и рулет на двоих. Иногда я добавляла в суп уксуса, просто потому, что никто не запрещал. Дома мама никогда не разрешала мне добавлять в еду уксус, говорила, что он кровь портит. Поэтому по субботам в кафе я добавляла уксус в суп, зная, что ее рядом нет и она не может ничего мне запретить.

Когда нам было по девять лет, мы с Клэр вступили в «Юношескую бригаду для девочек»[5] . Там нас учили рукоделию, ведению хозяйства, давали читать книги, а за успехи вручали значки. Заседания проходили по пятницам после уроков, а потом я шла домой к Клэр и оставалась у нее на ночь. Мама Клэр делала нам бутерброды с тушеной фасолью, и мы смотрели мультфильмы про моряка Попая. Было здорово, никто не заставлял есть брюссельскую капусту или другую противную еду. Мы чудесно проводили время, а потом шли в комнату Клэр и укладывались спать, продолжая хихикать до тех пор, пока наконец не засыпали.

Иногда я смотрела на свою подругу и задавалась вопросом: есть ли в ее жизни свой «дядя Билл», кто-то, кто пристает и делает больно? Это казалось невозможным. Да Клэр и была чистой и веселой, незатронутой мерзостью этого мира. Порой меня так и подмывало рассказать ей о том, что со мной делал Билл. Я тщательно подбирала слова, проговаривала их про себя. Думала, что стоит попытаться намекнуть и посмотреть на ее реакцию.

Хотя, если даже родная мать обвиняла меня во лжи, с какой стати Клэр должна была мне поверить? Кроме того, я все еще опасалась, что меня могут отдать в детдом. Никто из моих знакомых никогда не бывал в таких заведениях, но то, что я слышала о них, звучало пугающе. Учительница английского, мисс Рутерфорд, читала нам рассказ о девочке-сироте, живущей в детдоме. Судя по рассказу, это было ужасное место. Жестокие учителя запирали девочку в шкафу. Воспитанники голодали и подвергались суровым телесным наказаниям за любую провинность. Я боялась, что, если расскажу Клэр о своем несчастье, мама отправит меня в такой детдом.

К тому же вдруг Клэр решит, что я сама во всем виновата? Вдруг она расскажет родителям, и те запретят мне приходить, потому что я такая плохая и испорченная? Дома меня столько раз обзывали плохой, что я уже начала верить в то, что сама виновата в произошедшем. Должно быть, я заслуживала подобного обращения, и дядя Билл имел полное право засовывать руку мне в трусики и тереть там пальцами, да так, что у меня между ног потом все долго болело. Может, он был прав, когда в машине заставлял меня сжимать рукой его «любовную игрушку», а сам стонал и хрипел. Я боялась потерять свою воображаемую семью, где все были так добры ко мне, поэтому не решалась рассказать Клэр об этой чудовищной, пугающей мерзости. Я вообще никому не могла об этом рассказать.

Мне и в голову не приходило пожаловаться кому-то из учителей, соседям, бабушкам. Они рассказали бы об этом матери, а та пришла бы в ярость. Тогда я точно пожалела бы, что на свет родилась. Все было бы в тысячу раз хуже, чем после случая с рассказом о несчастной, обиженной девочке. Меня отправили бы прямиком в детдом, и одному Богу известно, что ожидало бы меня там.

Оставался папа, но я знала, что он не сможет меня защитить от маминого гнева. Отец был ей не соперник: ему доставалось не меньше моего. Мать постоянно обзывала его глупцом и твердила, что пользы от него никакой. Если ей вдруг не хватало денег, виноват был папа. «Ты слишком мало зарабатываешь, – укоряла она его. – Как я могу кормить семью на такие гроши?! На что ты вообще годишься…» То и дело она повторяла, что день встречи с отцом стал худшим днем в ее жизни, а однажды даже довела его до слез, заявив, что нужно было ейтогдауйти. Я не поняла, про что она говорит – куда и когда она могла уйти? – но папа выглядел очень несчастным, и эта сцена осталась в моей памяти.

Мама нарочно пыталась все подстроить так, чтобы папа выглядел глупо в глазах окружающих, и мне очень хотелось как-то его защитить. Я боялась доставить ему еще больше проблем, рассказав о своих бедах.