Знакомый вкус, подумал я, пытаясь сглотнуть. Как Синухет, был я сейчас в пустыне, но не один, а с людьми, доверившими мне свою судьбу и жизнь. И как Синухет делал я выбор: куда бежать, к какому племени податься. И не имел я ничего, кроме воинских своих умений да неполной череды бойцов, шагавших по моим следам. К счастью, в наши времена воинское умение – не лежалый товар.

При Джосере Двадцатом, родителе нынешнего нашего владыки, явилось в Мемфис посольство из Рима, два сенатора и префект. Связи с Римом у нас были прочные – кормился тот город нашим зерном и платил за это полновесными денариями. Желалось послам укрепить союз, в знак которого, по решению цезаря и сената, хотел Рим приобрести землю на побережье Уадж-ур для строительства порта и крепости. Таков обычай у римлян и их соперников карфагенян: возводят они цитадели в разных местах, дабы препятствовать друг другу в торговле и влиянии на дикие народы.

Фараон продал им бросовые земли к западу от Дельты, взяв за них три миллиона денариев. Земли, собственно, были ливийскими и назывались на их языке Алл-яск, но и ливийцам эти болота и зыбучие пески не были нужны. Римляне, однако, возвели там форт Цезарию, обустроили гавань и поставили начальником прокуратора, а при нем – неполный легион. И потекла через эту Цезарию контрабанда: хеттское пиво и табак, травка из Индии, греческие кружева, финикийские картинки с голыми бабами и вавилонские блудницы. Лишь из Ассирии товара не везли – грабить ассиры горазды, а делать толком ничего не умеют.

Со временем выяснилось, что климат в Цезарии поганый, гнилой, не всякому легионеру по плечу. Множество римлян поумирало от болотной лихорадки, и прокураторы стали нанимать в охрану нумидийцев и ливийцев. Впрочем, римские солдаты, поселенцы и купцы в Цезарии тоже были – место хлебное, торговое, до Дельты – шесть сехенов, и все чиновники фараоновых таможен прикормлены на сорок лет вперед. Как говорится у римлян – non olet, что означает «деньги не пахнут».

Бывал я в этой Цезарии, бывал! Бывал не раз еще в ту пору, когда произвели меня в теп-меджет, а затем и в офицеры-знаменосцы. В звании чезу тоже бывал, ходил горделиво по улицам в тунике с золотыми сфинксами, при всех своих почетных бляхах: «Рамсеса II Великого», «Тутмоса III Завоевателя», «Скарабея» первой степени и «Святого Аписа» с рогами. В Цезарии нравы свободнее наших, что привлекательно для отпускника-солдата; хочешь – пей в три горла, хочешь – пляши, хочешь – трахайся в любом из множества борделей. А главное, если фараона помянул, то не надо орать – жизнь, здоровье, сила!

В кабаках и борделях свел я знакомство с Марком Лицинием Долабеллой, трибуном и правой рукой прокуратора Юлия Нерона Брута. Такие вот у римлян имена, будто каждый – не один человек, а целых три; пьют и жрут они и правда за троих, но в постели, как говорили мне вавилонянки, слабоваты. Впрочем, это не касается знакомства с Марком, произошедшего вовсе не по воле случая. Марк потащил меня к прокуратору, а тот принялся вербовать меня в римское войско, где была нужда в опытных военачальниках. Рим всегда воюет, то с бриттами, то с иберами, то с карфагенянами, и солдаты у цезаря в большой цене. Мне обещали римское гражданство, чин легата и мешок денариев, но тогда я уговорам не внял – тем более что мы, трибун, прокуратор и я, уговорили амфору фалернского. Большую амфору, прости меня, Амон!

Теперь ситуация изменилась. Синухет был прав: коль нет пристанища в своей стране, беги в чужие земли, служи их повелителям, ибо нельзя человеку остаться в одиночестве. И в том он прав, что нужно мне искать народ воинственный, который спит с копьем у изголовья и клинком у правой руки. Римляне были как раз такими.

– Рроме, рруби! Ассирр трруп, трруп! – завопил попугай на плече Хайла.

Занимался рассвет. Мы выбрали место у невысоких скал, обещавших защиту от солнца, и остановились на отдых.

* * *

В пустыне странствуют ночью. Само собой, это не касается боевых действий или маневров, когда приходится тащиться по раскаленным пескам, чтобы обойти противника и обрушить на него карающую длань. Недаром Рамсес II Великий утверждал, что солдат воюет ногами, и чем больше весит мешок на его спине во время маневров, тем ближе армия к победе. Тутмос III Завоеватель говорил о том же, но более кратко и энергично: тяжело в учении, легко в бою. Мы, однако, не готовились к очередной кампании, и ни к чему нам было топтать песок в дневное время и обливаться потом; наше дело – дойти до Цезарии и улизнуть за море. И пусть в этой проклятой стране другие ломают камень и стонут под плетью халдея! Другие, не я! И не мои бойцы, у коих отняли честь и свободу!

Так говорил я себе, укрывшись в скудной тени под скалой. Полдень давно миновал, я выспался, но люди, утомленные ночным переходом, еще дремали. На восходе солнца Давид, считавший шаги, доложил, что мы прошли три с половиной сехена, и это означало, что мы доберемся до Реки не за семь, а за шесть переходов. Если выдержим темп, если не застигнет буря, если хватит еды и воды, если не нарвемся на пограничную стражу… Если, если, если!.. Но человек должен надеяться и трудиться. Остальное – в руках богов.

Подошел Левкипп, спросил разрешения сесть у моих ног. Был он мне приятен – с такими же тонкими чертами лица, как у Хоремджета, с тем же пытливым взглядом и рассудительной речью. Казались они похожими, как братья, только роме Хоремджет был черноволос, а у грека Левкиппа кудри отливали золотом. Наверное, отливали, когда он жил в Афинах, в доме своего отца; сейчас он, как и все мы, выглядел потным, грязным и уставшим.

– Мне показалось, семер, что ты скучаешь. Прости, если я ошибся.

Левкипп говорил по-нашему почти свободно. Он даже умел писать – конечно, демотическими знаками. Что касается иероглифов, то я не встречал чужестранца, обученного нашему священному письму. Да и то сказать – в какую голову, кроме бритой жреческой башки, влезут десять тысяч знаков!

– Человеку, видевшему сорок три Разлива, не бывает скучно, – ответил я. – Хвала Амону, есть что вспомнить. И не только то, что случилось со мной. – Прищурившись, я оглядел горизонт, затянутый маревом зноя. – Земля здесь древняя, Левкипп, из тех земель, где люди жили долго, долго строили и разрушали, воевали, засевали поля, молились богам… И были среди них такие, кто оставил память о себе.

– Ты говоришь о ваших папирусах? – спросил Левкипп, и я кивнул в ответ. Улыбка заиграла на его губах. Склонив голову, он произнес: – Обрати же сердце свое к книгам! Смотри, нет ничего выше книг! Если писец имеет должность в столице, то он не будет там нищим… О, если бы я мог заставить тебя полюбить книги больше, чем твою мать, если бы я мог показать перед тобой их красоты![25]

– Тебе знакомы «Поучения Ахтоя»?

– Да, чезу. Он славит книги и писцов… А помнишь ли, что говорится у Ахтоя про воинов? – Усмешка Левкиппа стала еще шире. – «Может быть, сынок, ты скажешь, что тебе приятна участь воина? Отнюдь! Побывал бы ты в казарме! Там смрад, нечистота, там лупят палкой непрерывно. Но вот пошли в поход, так ведь редкий осел вытерпит мучения, выпавшие на долю воина в походе. Кругом опасности, болезни, так что назад, в Та-Кем, он возвращается полумертвецом. Не позавидуешь ему!»