Он попытался вспомнить эту комбинацию цифр, но мужчина в пальто и со злым лицом сказал громко:

– Жетоны! Чтобы говорить, нужно бросить жетон!

Дефилируя мимо витрин в переходе, он обнаружил, что у него расстегнуты брюки. Привел себя в порядок, закурил, никто не обращал на него внимания. Он двинулся мимо стеклянных стен в восточном направлении. Сквозняка здесь почти не чувствовалось. Мимо прошли две телки с задницами наружу. На них были высокие черные сапоги, и, наверное, им было холодно. Он никогда не мог добиться правды об этих колготках или чулках. На настойчивые расспросы о том, греют они или нет, он неизменно получал уклончивые ответы. Всю свою жизнь. Сколько себя помнил. Еще можно вернуться в квартиру и закончить то, что начал. Толпа подталкивала его, несла, он воспользовался этим и решил выбросить все из головы. Где-то в этих краях продавали первые в городе гамбургеры. Двадцать лет назад. Из единственного окошка в обширной глухой стене высовывалась баба в белом халате; маленькая булка со сплющенной внутри котлетой по два пятьдесят или по пять. Все вполне приличное. Да. С улицы Рутковского постоянно тек пестрый людской поток. Как-то раз, давным-давно, когда еще можно было тратить время на что вздумается, он свернул с Нового Свята и стал считать предметы, разложенные в витринах. Просто шел и считал – солнечные очки, косметички, ботинки, ремни, носки, фарфоровые фигурки, часы, саше, чемоданы, – но буквально через пару шагов досчитал уже до тысячи, сбился и почувствовал, что голова у него раздулась, разбухла, как налившийся соком арбуз, и он бросил это дело. Теперь вот стоял и смотрел на Братскую, и на него накатывала жажда обладания. Она носилась в воздухе. Каждая вещь, каждый предмет излучали нечто такое, какой-то нематериальный запах, проникающий сквозь стекла витрин и стелющийся как дым, туман или тяжелый газ. Этот запах затоплял узкое русло улицы, поднимался к крышам домов в центре, его подхватывал ветер и разносил по небу над всеми районами города. Замусоренная Воля, снулый Мокотов[23]– все получали свою долю, и даже ушлая, наполовину животная Прага (несмотря на то что у нее была своя собственная барахолка). Этот воздух, напоенный блеском, тек отсюда, из центра города, из его главной вены, как кровь, на которую слетаются мухи. Люди не могут мечтать о вещах несуществующих. Их привлекает лишь то, что они уже видели. И далекие печальные окраины, избушки на Выгоде тоже получат свое. Безнадежный самострой из старых, крашенных краской кирпичей в Бялоленце, милосердная зелень Секерок, покрывающая эти дома, где зимой ссут в ведро в сенях; деревянная застройка Грохова из прогибающихся досок; стены Кола и Млынова, все в разводах, покрывшиеся патиной от дыма цигарок без фильтра: «Мазуров», «Спорта», «Вавеля», и с фильтром: «Силезии», «Зенита», и плоских дамских с мундштуком, – все были во власти этого запаха, он спускался с неба и наполнял сны, а жизнь без мечты – что башмак без каблука, в жопу ее. И ничего, ни единой вещи, которая принадлежала бы ему, – может, в этом зародыш всего… И сейчас не изменилось ничего. Люди идут тесной толпой, с чутким взглядом косуль, глядя то вправо, то влево, то вперед. Назад не оглядывается никто.

У сигареты был отвратительный вкус. Мужчины – быстрые и уверенные в себе. Каждый идет к своему автомобилю. У кого-то его уже угнали. Такая игра. Полицейские здесь недалеко, на улице Видок. Большие стеклянные панели в другой мир. Так должна выглядеть бесконечность. Стоит войти, и можешь блуждать там, пока не околеешь. Мест перехода в городе предостаточно. Всегда найдутся какие-нибудь двери, ведь чтобы вернуть надежду, все средства хороши.

Он дошел до улицы Киевского и свернул к кинотеатру «Палладиум», чтобы немного постоять в затишке у входа. Автомобили с визгом ныряли в тоннель, справа перспективу перекрывал Дом мебели, где на кожаных диванах трахались манекены, чтобы все было по-настоящему. Больше минуты у «Палладиума» он не выдержал, перешел на другую сторону, миновал «Релакс», освежив воспоминания о билетах по двадцать злотых и о тех типах с бойкими и бездумными лицами, которые всегда обитали здесь, в темном узком проходе. Их белые футболки светились в темноте, как фосфоресцирующие рыбы. Эти люди тоже принадлежали к классу холоднокровных, только у них еще были спокойные, быстрые пальцы. Он боялся их, как неподвижно застывших псов.

Дальше «дом под стульчаками»[24]и «Сезам». Он пытался вспомнить запах, затоплявший этажи большого магазина со жратвой внизу и всем остальным наверху. Горячий, словно прокопченный. Не плохой и не хороший, а своеобразный. Непонятным образом он связывался в памяти с темной шершавой плиткой на ступенях лестницы, где невозможно было поскользнуться. Обувь просто прилипала к ней, и было трудно идти, потому что у молодняка походка всегда плавная. Рядом была когда-то закусочная, где меньше чем за десятку давали макароны с колбасой. Однажды дождливым днем он зашел туда и уронил тарелку.

Он подождал на светофоре, вскочил в восемнадцатый и проехал две остановки, вертя головой во все стороны.

Прежде чем войти, окинул взглядом улицу. Внутри было заметно темнее и теплее. Из радиоприемника неслась «Свобода» со Щетой на барабанах, но вошедший в этом не разбирался.

При виде начальника девушка-продавщица встала и сказала:

– Здравствуйте.

Он тоже поздоровался и мгновенно ощупал помещение глазами:

– Никто не приходил?.

– Нет. Только покупатели.

– Много?

– Как обычно.

На улице поливал косой дождь. Налетела туча, но это ненадолго. На полках лежали его товары, толку от них как от козла молока. Большую часть он еще не оплатил. Он зашел за прилавок и открыл кассу. Пересчитал банкноты.

– И это все?

– Все, – ответила она.

– Мало.

– В обед приходил господин Залевский за деньгами. Вы на прошлой неделе говорили, что ему в первую очередь.

– Хорошо, Зося, – сказал он спокойно.

Хотелось схватить металлический ящик и запустить им в зеркало на стене, а потом упасть в кресло и закрыть лицо руками. Такие картины ему рисовались.

– Сколько ты ему дала?

– Десять миллионов.

Он еще раз пересчитал банкноты. Жиденькая стопочка. Наводящая на мысль о внезапном конце. Он играл с нею, тасовал бумажки, сортировал по номиналам, раскладывал по две, три, четыре – сумма не менялась. Захлопнул ящик и уселся на стул. Тот затрещал, и он понял, какая стоит тишина. Только радио, и ничьего дыхания вокруг.

– Зося, я знаю, что должен тебе за прошлый месяц, но я забираю эти деньги. Они мне сейчас нужны.

– Надо что-нибудь оставить в кассе на завтра. Своих мне не хватит, – сказала она робко, словно извиняясь.

Снаружи падали последние капли дождя. За автомобилями неслась водяная пыль. Желтый «полонез» пошел на обгон белого «форда». Коричневые деревья на другой стороне улицы влажно блестели. На Зосе была зеленая блузка, сколотая под шеей серебряной брошкой, и серая юбка. Несколько раз он говорил ей, чтобы она одевалась чуть раскованней, носила чуть покороче: «Пойми, Зося, ведь речь идет о клиенте», но на следующий день она являлась в чем-то такого же цвета и длины. Самое большее – с расстегнутой у шеи пуговкой вместо брошки. Или с распущенными волосами. Как сегодня. Он попросил у нее чашку кофе. Зося пошла в подсобку. Мелькнули ее худые щиколотки и темные туфли на низком каблуке. Она никогда не опаздывала, не допускала малейшей неточности, говорила тихо, мало и по делу, у нее были темные волосы, она не пользовалась губной помадой, он нашел ее по объявлению в «Газете Выборчей».