«Б…ство. Еще один кружок, и надо сваливать отсюда», – подумал Яцек. Но сделал целых три, потому что уродство неподвижных лиц означало безопасность, оно позволяло слиться с толпой. Яцек сунул руку под свитер и нащупал сигарету. Полиса затолкали алкаша в темный угол. Четыре пацана плечом к плечу – козырьки назад – гребли прямо на него. Он вильнул в сторону и вышел на улицу около вьетнамского ларька, источавшего какие-то непривычные съедобные запахи; между голыми ветками кленов проступал Дворец,[19]отбрасывая огромную тень, которая могла бы накрыть полгорода, если бы тот сгрудился здесь. Но ему нужно было другое укрытие. Он двинулся прямиком на запад, вдоль киосков, где русские за пять минут до отхода своего поезда шерстили ларьки, выискивая порнографию, красивые пачки сигарет и сувениры в забитых товаром витринах. Вдалеке виднелось здание вокзала. Несуразное, тяжелое, оно так ушло в землю, будто его сбросили сюда с большой высоты. Яцек шел в его направлении, но вокзал не приближался. Так бывает, когда разрозненные и совершенно никчемные мысли слишком быстро сменяют одна другую. Они отделяют человека от мира как упругая материя, толкают в грудь, заставляя поверить, что это сон – из тех, где бежишь, а убежать не можешь.

«Е-мое, вообще не дойдешь», – думал Яцек. Он чувствовал, как его сухое и холодное тело при каждом порыве ветра обливается холодным потом. Ветер скользил по внутренностям, будто тело было пустым и его заполняли только куски городского пространства, обрывки пейзажа, словно там в убыстренном темпе крутился немой фильм.

«Е-мое», – повторял Яцек как начало молитвы, продолжения которой он не знал. Небо нависло над ним гигантской глыбой правильной формы, но какой именно, он не мог определить. А вверх посмотреть боялся. Здесь было не лучше, чем в лифте. В конце концов он взял сигарету, сделал три слабые затяжки, потом три глубокие и снова три слабые, и тут как раз началась лестница, ведущая прямо в утробу вокзала.

«Чудо-юдо рыба-кит, у него живот болит…» – строчка пришла ему в голову, он не помнил, откуда она. Похолодало, но ему стало теплее.

В красных отблесках света мальчишки пытались обыграть автоматы, – звонки, электронное бульканье, стрельба и меланхолический, чувственный звон поглощаемых жетонов. Яцек подходил то к одному, то к другому, но все качали головами, не отрывая взгляда от экрана. Они судорожно цеплялись за рычаги автоматов, потому что для них это был единственный способ хоть как-то защититься от реального мира. Яцек вышел из кафе, свернул направо, потом еще раз направо. В теле еще ощущалась нервная дрожь, оттого что он побыл в тепле. Он взглянул на часы, время было на исходе, и Яцек ускорил шаг. Этот переход был самым оживленным местом на вокзале. Он соединял две автобусные остановки, зал ожидания, перроны и два самых длинных пассажа с магазинчиками. Все здесь было залито светом, живая толпа вибрировала, как всегда бывает в тех местах, куда одни приходят с надеждой, а другие смываются с облегчением. Яцек протопал до самого конца, высматривая знакомые лица. Щуплый невысокий парнишка с лохматой головой скользнул по нему пустым взглядом и покачал головой. Он стоял около автоматических дверей – единственная неподвижная фигура посреди непрерывного потока тел. Яцек хотел приблизиться к нему, но тот уже смотрел в другую сторону. Около выхода на первый перрон он заметил девушку в коричневых расклешенных брюках и короткой заляпанной дубленке. За спиной у нее плыла рыжая крыша вагона. Поезд шел на другую сторону реки, может, в Белосток, может, в Москву, а может, еще дальше. Он направился к девушке, так и не угадав, узнала она его или нет, потому что в ее глазах отражалась одна бездонная пустота.

Яцек не мог вспомнить, как ее зовут, поэтому просто спросил:

– Ну как? Есть что-нибудь?

Она взглянула на него и пожала плечами, он увидел почерневший зуб, вверху справа одного переднего зуба не было, руки она глубоко засунула в рукава дубленки.

– Ничего? – повторил Яцек и понял, откуда ее знает.

В прошлом году летом они точно так же искали товар, и тоже – нигде ничего. Как сегодня. Они посадили ее с собой в машину, потому что у нее был какой-то знакомый, который… и т. д. Разогретые сиденья обжигали даже сквозь одежду, все были потные и грязные. Стояли на пустых перекрестках у светофоров, а дневной свет лился с неба как жидкий металл. Они пили воду и, проклиная все на свете, кружили между двумя кабаками и спортивной площадкой какой-то школы (точно, это было в середине июня) – девушка и трое парней, – а безжалостный свет затоплял их мозг, вытекал из носа, глаз, еще немного, и их хватит кондрашка, у них загорятся внутренности, тачка взорвется и белый огонь поглотит их навеки. В конце концов она вышла на углу Иоанна Павла и Новолипок, взяла бабки и слиняла.

Они стояли на самом солнцепеке и следили за красными минутами на автомобильных часах, а Веник их успокаивал:

– Спокуха, я ее знаю, придет, спокуха, я ее знаю. – Но не больно-то верилось, что он и сам в это верит.

В конце концов она все же показалась между домами, худая, в своих слишком свободных джинсах и блузке в желтых и зеленых попугаях. Села в машину и сказала, что у нее два грамма. Все разозлились, потому что должно было быть три.

– Себе взяла, – сказал водитель. – Грамм взяла себе.

А потом все разозлились еще больше, потому что товар был полное фуфло – желтый, липкий левак.

– В жизни не видел такого говыдла, – сказал Веник, а потом набросился на нее, чтобы отдавала деньги или то, что заныкала.

А она сидела на заднем сиденье, опустив руки почти до пола, и все повторяла, что ничего не брала, просто продавец знает, какие дела в городе, вот и накручивает. Пусть сами к нему сходят, если хочется, но она не советует, потому что он один троих сделает, легко. При этих словах водитель включил зажигание, и пока они двое делили эту дрянь, рванул как сумасшедший с места в карьер, свернул на улицу Солидарности, кругом почему-то был зеленый свет, поехал дальше по Вольской, под мостом свернул на Примаса. Нашел тихое место на краю парка и взялся за девушку конкретно. Сначала велел ей вынуть все из карманов и сумочки – там один мусор: пустой футлярчик от помады, пачка сигарет, старые, вылизанные дочиста целлофановые упаковки, тридцать тысяч, всякий сор, крошки, бумажные носовые платки с пятнышками крови, и все, – после этого он вытащил ее из автомобиля и начал обыскивать. В карманах тоже ничего не было – пыль, пропитанная потом, и цветные вырезки из какой-то газеты. Тогда он взялся за нее саму, но и в трусах ничего не нашел. Она даже не сопротивлялась. Только твердила как заведенная, чтобы ей отсыпали дозу.

– Ладно, – сказал водитель, – но отсосешь всем. Когда уже сидели в машине, он все повторял:

– Имейте в виду, что когда-то это была красивая девушка.

– Ничего, – наконец отозвалась она. – Телевизор не смотришь?

– Нет.

– Тогда купи себе вчерашнюю газету.