– Будешь обращаться ко мне «Сержант», понял? – гаркнул бородач.

– Так точно, Сержант, – я театрально щелкнул каблуками. Сержант-бородач поморщился.

– Гной, проводи новичка в каптерку.

Один из лысых недвусмысленно махнул рукой:

– Следуй за мной.

Ничего себе кличка: Гной. И ведь не обижается.

Из холла в обе стороны расходился широкий, с множеством дверей, коридор. Вообще в архитектурные особенности санатория я врубился сразу. Все стандартно – на каждом этаже холл, коридор и двери номеров, в концах коридоров широкие пролеты лестниц, одноэтажная пристройка в торце здания – столовая, рядом с ней примостился актовый зал с непременной будкой киномеханика. Сколько здесь выпито водки отдыхающими в былые времена, какие страсти здесь бушевали в пресловутые «дни здоровья»… а сколько детей зачато, и не сосчитаешь. Короче, как я уже говорил, люди здесь отдыхали «тихо» и «чинно», по-русски.

Как я и думал, в конце коридора нас ожидала лестница, только пошли мы не вверх, а вниз, в подвал. И сразу же уперлись в тесный закуточек с тремя дверями. На одной – табличка «Электрощитовая», на другой – многозначительный квадратик с номером 3, на третьей – надпись мелом: «Тир».

Мы прошли в дверь с номером и оказались в тесной комнатухе, меж ворохами сваленной на полу разномастной мужской одежды.

За низеньким обшарпанным письменным столом сидел пожилой дяденька в белом халате, рядом топтались четверо камуфляжных статистов.

– Раздевайся, – негромко велел Гной.

Я снял с плеча сумку, скинул куртку. Один из статистов тут же подхватил мои вещи, швырнул их в общий ворох и уточнил:

– Совсем раздевайся.

Сначала я хотел было возмутиться – в сумке все-таки лежали деньги, и немалые, но передумал и послушно разделся до плавок. Раз добровольно сунулся в чужой монастырь – изволь принимать его устав.

– Руки в замок, на затылок! – Гной ткнул мне в спину пистолетный ствол, и я подчинился.

Неожиданно тело пронзила резкая, обескураживающая боль. С запозданием понял: Гной ударил меня коленом по почке. Тут же подскочили статисты, повисли на руках, вцепились в волосы, один держал ноги.

– Доктор, приступайте! – Гной обратился к дяденьке в белом халате. Тот проворно выскочил из-за стола, подошел ко мне и, зажав удивительно сильными пальцами мой нос, тонким голоском с интонациями профессионального эскулапа ласково распорядился:

– Откройте рот, милейший. Прекрасно! Язык высуньте, пошевелите им, чтобы доктор видел всю полость рта. Молодцом! Во рту мы ничего не прячем, теперь снимите с него трусики, раздвиньте ягодицы…

Осмотр продолжался минут двадцать. Меня общупали буквально по миллиметру. Потом влили в рот какую-то гадость, подтолкнули к невесть откуда взявшемуся тазику. Меня вырвало.

Доктор с живым интересом исследовал рвотные массы, в то время как мне ставили клизму.

Испражнился я в тот же тазик. Не обнаружив ничего интересного в шлаках, врач довольно воскликнул:

– Все, осмотр закончен, можете…

Окончания фразы я не услышал. Аккуратный удар по шее выключил сознание.

Очнулся я, лежа на грязном дощатом полу. Я был совершенно голый. Рядом валялся пронзительно-белый адидасовский спортивный костюм. Куртка и штаны.

Я сел, огляделся. Просторное помещение без окон, по стенкам петляют ржавые трубы. Лампы дневного света на потолке. Подвал. Чуть поодаль от меня, на полу, сидят люди в белых спортивных костюмах. Автоматически сосчитал – двенадцать. Вокруг статисты в камуфляже, с автоматами наперевес.

– Тринадцатый, одевайся!

Голос Сержанта звучал откуда-то сзади. Я не стал оборачиваться, поднял с пола спортивную форму. На спине моей адидасовской куртки – красные, наспех намалеванные цифры: единица и тройка.

– Тринадцатый, топай к остальным! Слушаем меня все! Встать лицом ко мне, выстроиться в шеренгу, быстро. Вы, все тринадцать, отныне и навсегда мои игрушки, и я буду делать с вами все, что пожелаю, ясно? Ваша задача – беспрекословно меня слушаться и, главное, молчать в тряпочку, покуда я сам не разрешу разинуть пасть. Понятно? У кого есть вопросы?

Я стоял в конце неровного строя. Голова сильно кружилась, меня пошатывало. Рядом стоял усатый мужик примерно моих лет, чуть пониже меня ростом. Он шагнул вперед.

– У меня вопрос.

– Слушаю внимательно. – Сержант сделал несколько шагов и остановился напротив усатого.

– А не пошел бы ты в жопу, Сержант?

Сержант нахмурился, меряя усатого взглядом.

– Смелый, да?

Усатый ничего не ответил, только усмехнулся. Стоящие в шеренге зашевелились. Кто-то довольно громко хмыкнул – и тут Сержант щелкнул пальцами.

Выстрел почти слился со щелчком. Стрелял Гной. Почти не целясь, с пояса.

Усатый, все еще продолжая улыбаться, опрокинулся на спину. Из ровной дырочки точно на переносице толчками забила густая бурая кровь. Я лишний раз убедился, что поговорку про устав и монастырь придумал очень умный человек.

– Еще смелые есть? – спросил Сержант затихший строй. – Жаль, но, видимо, остались одни трусы. Послушные, покорные трусы. Я прав?

Сержант подчеркнуто медленно достал из ножен на поясе широкий, остро заточенный охотничий нож. Поигрывая им, прошелся вдоль строя и остановился подле сутулого, низкорослого мужчины с бледным, осунувшимся лицом.

– Номер!

– Что? – не понял сутулый.

– Твой номер, спрашиваю! – Сержант приставил острие ножа к горлу сутулого.

– Номер семь.

– Номер Семь, ты трус?

– Что?

Похоже, после смерти усатого Номер Семь пребывал в состоянии легкого шока.

Острие ножа чуть надавило на горло, еще миллиметр – и кожа не выдержит натяжения.

– Повторяю вопрос: Номер Семь, ты трус?

– Да… – еле слышно выдохнул Седьмой.

Заученным, хорошо поставленным движением Сержант схватил сутулого за волосы, запрокинул его голову и полоснул лезвием по шее.

Седьмой почти не хрипел, оседая к ногам убийцы. Пятки Седьмого еще выбивали об пол предсмертную дробь, когда Сержант совершенно спокойно продолжил:

– Я не люблю смелых и трусливых. Еще я не люблю идиотов, готовых броситься на меня в надежде на… в надежде не знаю на что. Таких, например, как Номер…

Сержант окинул нас взглядом, явно подыскивая очередную жертву.

– Ладно, расслабьтесь. Хватит пока жмуриков, хотя их-то я как раз люблю. Строй! Бегом на улицу. Живо! Малейшее непослушание карается смертью, надеюсь, уже уяснили. Ну, живо, дерьмо!

Я в числе оставшихся одиннадцати облаченных в белые одежды, немолодых уже мужчин молча и покорно двинулся к дверям.