До столовой его речь долетала в отрывках. В зависимости от того, вправо он поворачивался или влево, голос его либо звучал ясно и отчетливо, либо уносился в пространство. Начал г-н Куртуа так:

– Господа! Дорогие мои подопечные! Преступление, небывалое в анналах Орсиваля, обагрило кровью нашу мирную, честную коммуну. Я разделяю вашу скорбь. Я понимаю ваше лихорадочное возбуждение, ваше законное негодование. Так же, как вы, друзья мои, и даже больше я любил и почитал благородного графа де Тремореля и его добродетельную супругу. Они были добрыми гениями нашего селения. Вместе с вами я оплакиваю их…

– Уверяю вас, – говорил в это время доктор Жандрон папаше Планта, – описанные вами симптомы не такая уж редкость при плеврите. Часто, решив – болезнь побеждена, прекращают лечение и вскоре убеждаются, что ошиблись. Острое воспаление переходит в хроническое и усугубляется пневмонией и чахоткой.

– …Но ничем нельзя оправдать, – продолжал мэр, – неуместные и шумные проявления любопытства, которые мешают отправлению правосудия и являются нарушением закона. Что значит это необъяснимое сборище, эти многоголосые выкрики, гул, пересуды, эти преждевременные выводы?

– Несколько раз, – говорил папаша Планта, – собирали консилиум, но, к сожалению, это ничего не дало. Жалобы Соврези были крайне странными и необычными. То, что он говорил о своих ощущениях, было до того невероятно и, простите меня, абсурдно, что это сбивало с толку самых опытных врачей.

– Р. из Парижа смотрел его?

– Смотрел. Он приезжал каждый день и нередко оставался ночевать в замке. Я не раз видел, как он, озабоченный, шел по главной улице к нашему аптекарю, чтобы проследить за приготовлением прописанных лекарств.

– …Сумейте же сдержать, – выкрикивал г-н Куртуа, – свой праведный гнев, успокойтесь и сохраняйте достоинство!

– Без сомнения, ваш аптекарь, – заметил доктор Жандрон, – весьма толков, но у вас в Орсивале живет человек, который даст ему сто очков вперед. Славный малый, торгует лекарственными травами и умеет сколачивать деньгу. Его фамилия Робло.

– Костоправ Робло?

– Он самый. Подозреваю, что он тайком и лечит, и делает лекарства. Весьма неглуп. Впрочем, учил-то его я. Больше пяти лет он был у меня помощником в лаборатории, да и сейчас, если мне предстоит тонкая работа… – Тут доктор замолчал, пораженный тем, как переменилось доселе невозмутимое лицо собеседника. – Что с вами, дорогой друг? Вам худо?

Судебный следователь оторвался от бумаг.

– Действительно, – промолвил он, – господин мировой судья так побледнел…

Но папаша Планта уже справился с собой.

– Пустяки, совершенные пустяки. Просто мой треклятый желудок дает себя знать всякий раз, когда я не поем вовремя.

В заключительной части речи голос г-на Куртуа поднялся до немыслимых высот. Да, мэр Орсиваля поистине превзошел себя.

– …Возвратитесь в мирные жилища к своим заботам и трудам. Не бойтесь – закон охраняет вас. Правосудие действует: двое из совершивших это страшное злодеяние уже в его руках, и мы вышли на след их сообщников.

– Среди нынешней прислуги, – заметил папаша Планта, – нет никого, кто знал Соврези. Всех слуг постепенно сменили.

– Естественно, – ответил доктор. – Господину де Треморелю не доставляло удовольствия видеть старых слуг.

Их беседу прервало возвращение мэра. Глаза его сверкали, лицо пылало, лоб был покрыт капельками пота.

– Я доказал им, что их любопытство неприлично, и они разошлись. Бригадир доложил, что с Филиппом Берто хотели расправиться: общественное мнение редко ошибается…

Тут мэр обернулся на скрип отворяющейся двери и оказался перед человеком, лицо которого невозможно было рассмотреть, в таком низком поклоне он склонился: локти вверх, поля шляпы чуть ли не касаются груди.

– Что вам угодно? – грозно спросил г-н Куртуа. – По какому праву вы вторглись сюда? Кто вы такой?

Вошедший выпрямился.

– Я – Лекок, – ответил он с наиприятнейшей улыбкой. Однако, увидев, что его фамилия не произвела на присутствующих никакого впечатления, пояснил: – Лекок из уголовной полиции, прислан префектурой по телеграфному запросу в связи с настоящим делом.

Это заявление явно озадачило всех, даже судебного следователя.

Известно, что во Франции каждому сословию присущ свой особый облик, нечто вроде примет, по каким их распознают с первого же взгляда. Возникли условные типы представителей любой профессии, и его величество Общественное мнение, единожды восприняв такой тип, не допускает и мысли об отклонении от него. Кто такой врач? Солидный человек в черном, с белым галстуком. Господин с изрядным брюшком, на котором позвякивают золотые брелоки, может быть только банкиром. И всякому известно, что художник – это кутила в мягкой шляпе и бархатной блузе с огромными манжетами.

Так вот, в соответствии с этим установлением у человека, служащего на Иерусалимской улице, должен быть коварный взгляд, в лице нечто сомнительное, замызганный вид и булавка либо перстень с фальшивым камнем. Даже самый тупоумный лавочник убежден, что с двадцати шагов распознает полицейского, поскольку тот обязан быть могучим усатым верзилой в засаленной фетровой шляпе, чья шея стиснута уже лохматящимся воротничком; облачен он в потертый черный сюртук, наглухо застегнутый, дабы скрыть полное отсутствие белья. Таков общепринятый тип полицейского.

Однако вторгшийся в столовую «Тенистого дола» г-н Лекок совершенно, ну просто совершенно, не соответствовал ему. Правда, г-н Лекок выглядит так, как желает выглядеть. Его друзья утверждают, будто он обретает собственное, неподдельное лицо лишь тогда, когда приходит к себе домой, и сохраняет его лишь до тех пор, пока сидит у камелька в домашних туфлях, однако это утверждение невозможно проверить.

Достоверно одно: его переменчивая маска подвержена невероятнейшим метаморфозам; он по желанию лепит, если можно так выразиться, свое лицо, как скульптор лепит податливый воск, причем он способен менять все – вплоть до взгляда, что недоступно даже самому Жевролю, наставнику и сопернику Лекока.

– Итак, – недоверчиво спросил судебный следователь, – вас прислал господин префект полиции на случай, если мне понадобится вести какие-либо розыски?

– Да, сударь, – ответствовал Лекок, – и я всецело к вашим услугам.

Нет, внешность посланца префекта полиции решительно не внушала доверия, и поведение г-на Домини можно счесть вполне извинительным.

В этот день у г-на Лекока были превосходные гладкие волосы неопределенного цвета, какие в Париже именуют белокурыми; волосы эти разделял кокетливый косой пробор. Одутловатое, покрытое нездоровой бледностью лицо украшали бакенбарды приблизительно того же оттенка, что и волосы. Большие, опять же цвета волос, глаза с красными веками словно застыли на лице. К пухлым приоткрытым губам, обнажающим длинные желтые зубы, казалось, навечно приклеена простодушная улыбка.