Мне исполнилось двенадцать лет. Впрочем, все мои стихи, как считал Эдвин, были «сплошной ложью». В большинстве из них воспевалась любовь, и если верить им, я жила беспечной жизнью, полной интересных достижений.

Я не сомневалась, что меня отправят в исправительное учреждение, если родителям когда-нибудь попадется на глаза подобное стихотворение:

Я признавалась в любви лунному лику, к Рут или вовсе обходилась без посвящений. Я считала, что стихи затягивали проплешины детства новой тонкой кожицей, которая скрывалась под еще не вполне отвалившейся от раны коркой. Составится ли из стихов мой взрослый образ? В последнее время я почти всегда чувствовала себя подавленно. Холодный ветер на улице насквозь продувал мое длинное, тонкое тело, на которое мир смотрел с осуждением. В школе я всегда сидела и так же пристально смотрела на учителей, как и на всех прочих взрослых и сформировавшихся личностей. Однажды учительница, замещающая преподавательницу пения, спокойно подошла к моему месту и произнесла тихо, но отчетливо: мне не нравится твое лицо. Дома я уставилась в зеркало над комодом. Лицо в нем было бледное, с пухлыми щеками и испуганными глазами. На эмали верхних передних зубов остались небольшие углубления из-за перенесенного в детстве рахита. Об этом я узнала еще от школьной дантистки – она рассказала, что причина болезни в скудном питании. Я, естественно, держала это знание при себе, дома делиться им не стоило. Когда мне не удавалось найти объяснение моей растущей грусти, я начинала думать, что всемирная депрессия коснулась и меня. Я часто вспоминала и о раннем детстве, которое никогда не вернется, и мне казалось, что тогда всё было лучше. Вечером я села на подоконник и сделала запись в моем альбоме стихов:

Тогда литературными образцами для меня служили псалмы, народные песни и барды девяностых.

Однажды утром я проснулась и почувствовала себя отвратительно. Болело горло, и, едва я коснулась ногой пола, меня сильно зазнобило. Я спросила маму, можно ли остаться дома и не идти в школу, в ответ она наморщила лоб и попросила избавить ее от таких глупостей. Она не выносила неожиданных событий и визитов гостей, если те не были оговорены заранее. Пылая огнем, я пошла в школу, и с первого же урока меня отправили домой. Тогда мама взяла себя в руки и приняла мою болезнь. В кровати я сразу заснула, и когда очнулась, генеральная уборка была в самом разгаре. Мама вешала чистые гардины в спальной комнате и обернулась на мой голос. Хорошо, что ты проснулась, сказала она, доктор скоро придет, только бы успеть закончить дела. Я, как и мама, очень боялась врача от фонда медицинского страхования. Как только она застелила кровать чистым бельем и поковырялась у меня в ушах шпилькой для волос, в дверь позвонили, и мама смущенно пошла открывать. Добрый день, вымолвила она благоговейно, извините, что потревожили вас. Продолжить она не успела, ее перебил приступ яростного кашля. Хрипя и сплевывая в носовой платок, доктор тростью отодвинул ее в сторону: да-да, проревел он, отдышавшись. Эти ступеньки – смерть моя, ни туда ни сюда не развернуться. Так нельзя работать. Я вас прекрасно помню, с вашими-то зубами. Но ради всего святого, кто болен? Ах, ваша дочь – так где же она, черт побери? Сюда. Мама проводила его ко мне, и доктор с немалым трудом сильно втянул живот, чтобы протиснуться ко мне мимо родительской кровати. Ну что, рявкнул он, приблизив свое лицо к моему, что с тобой не так? Ты ведь не просто прогуливаешь, верно? У него был такой отвратительный вид, что я натянула одеяло до самого подбородка. Он уставился на меня выпученными черными глазами, и мне захотелось высказать ему, что, хотя мы и бедные, но, по крайней мере, не глухие. Его руки были густо покрыты волосами, и по пучку толстых черных волос торчало из каждого уха. Он громко потребовал ложку, и, выскочив за ней в кухню, мама чуть не споткнулась о собственную ногу. Доктор посветил небольшим фонариком в моем горле, ощупал шею и грозно спросил: в школе дифтерия, да? Кто-нибудь из твоих одноклассников? Я кивнула. Тогда он скривился, словно съел что-то кислое, и закричал: у нее дифтерия! Ей срочно нужно в больницу. Черт подери! Мама с упреком уставилась на меня, будто и представить не могла, что я стану так нагло докучать занятому доктору. Тот со злостью схватил трость и вылетел в гостиную, чтобы выписать направление в больницу, и я пришла в ужас. Больница! Мои стихи! Где же теперь их прятать? Сон снова взял надо мной верх, и когда я пробудилась, мама сидела на краю кровати. Она тихо меня спросила, чего бы мне хотелось, и, чтобы порадовать ее, я попросила кусочек шоколада, хотя и знала, что проглотить его не смогу. Благодаря Ютте в доме теперь всегда водился шоколад. Пока мы дожидались скорой помощи, я объяснила, что очень хочу взять с собой альбом стихов на случай, если кто-нибудь в больнице захочет сделать в нем запись. Мама совсем не возражала. В машине скорой помощи она сидела рядом и всю дорогу гладила мой лоб и руки. Я не могла припомнить, чтобы она делала что-то подобное раньше, и от этого стало одновременно стыдно и радостно. На улице или в очереди я всегда со смешанным чувством зависти и радости смотрела на матерей с маленькими детьми, которых брали на руки или ласкали. Может быть, мама и делала так прежде, но я этого не помню. В больнице меня привезли в большую комнату, где лежали дети разного возраста. Все мы заразились дифтерией, и многим было так же плохо, как мне. Я положила альбом в выдвижной ящик, и никто не удивился, что я взяла его с собой. В больнице я провела три месяца, но почти ничего не помню. В часы посещений мама стояла под окнами и кричала мне что-то. Незадолго до выписки она побеседовала с главным врачом, и тот сказал, что у меня малокровие и слишком маленький вес. И то и другое задело маму за живое, поэтому в первые дни после возвращения домой она готовила для меня суп из ржаной муки и другие сытные блюда, хотя отец снова стал безработным. За время моего долгого отсутствия Рут привязалась к хозяйкиной толстой белобрысой Минне, которой скоро исполнялось тринадцать лет; теперь Рут постоянно проводила с ней время в углу у мусорных баков, хотя ей пока и недоставало лет для подобного повышения. Я чувствовала себя брошенной и одинокой. Только ночи и дожди, моя тихая вечерняя звезда и альбом немного меня утешали. Стихи я писала исключительно такие:

Однажды брат предложил мне попробовать продать свои стихи какому-нибудь журналу, но я и поверить не могла, что за них захотят заплатить. Да это было и неважно – главное, чтобы кто-нибудь их напечатал, вот только с этим «кем-нибудь» мне никак не встретиться. Однажды, когда я стану взрослой, мои стихи, конечно, выйдут в настоящей книге, но что для этого предпринять, я не знала. А вот мой отец наверняка знал, но ему лучше ничего не рассказывать, ведь он считает, что девушка не может стать поэтом. Мне хватало и того, что я просто писала стихи, и я вовсе не спешила показать их миру, где они пока вызывали только смех и негодование.