От войны не уйти, и не надо пытаться. Важно, напротив, постараться точно определить принадлежность к своему войску и к своей части, научиться навыкам боевого искусства и познакомиться с ближайшим командиром. Неважно, объявлена уже война или еще нет. Она не заставит себя ждать. Она предопределена. Она сзади нас, она впереди. Она вокруг. Другое дело – какая война, за что, с кем и где? Но это второстепенно. Это выяснится по ходу дела.

Главное – осознать факт мобилизации, принять его, сжиться с ним. А дальше начинается иная история.

Война является не менее аморальной, нежели все остальные аспекты земного существования. Просто она обнажает, многократно усиливает, разоблачает то, что в иных сферах скрыто, завуалировано, припудрено. Смертность человека как одна из основополагающих характеристик его структуры выходит здесь на первый план. В мирном гражданском обществе смерть затушевана, вынесена на периферию, выставлена чем-то далеким и посторонним. На войне смерть проявляет себя обнаженно и интимно, как данность прямого опыта. Конечность человеческого существа обнаруживается в полной мере. Следовательно, прямой бытийный опыт на войне становится философским фактом. Каждый может быть в любой момент убит, но каждый может стать и причиной смерти другого существа. Смерть, как самый значимый и глубокий момент судьбы человека, насыщенно открывается как двусторонний механизм – как субъект и объект. Смерть персонифицируется, входит в людей, подчиняет их своей особой логике, своему уникальному настрою. В матовом свете смерти преображается реальность, меняют свои очертания привычные понятия. Сквозь грязь и агонию, сквозь развороченные горы трупов, сквозь липкие валы страха и истошные приступы ярости проступают спокойные, «готические», умиротворенные своды Иного. В войне есть тайный покой, тревожное большое «да», сказанное жизни.

Эрнст Юнгер, великий знаток войны, автор самых проникновенных слов о ней, в лучшей поэме, сложенной о войне, в знаменитой книге «Война – наша мать», говорил: «Война разоблачает перед нами то, что старательно прячет могила». Последняя судьба плоти, фосфоресцентной, разлагающейся, сладко воняющей человеческой телесности открывается в бою, и особенно после боя, как наглядный урок практического богословия. Современный человек упустил из виду свои корни, стадии своего происхождения, искренне поверил, что его форма была всегда, что он сам себе творец. Он забыл, что ему предшествовало – прах земли, – и к чему он возвратится – к праху земли. Иллюзион похоронных контор, ритуалы и мир живых забирают от человека конкретику трупа, завершающего логично круг превращений. Этой стороной бытия интересуются лишь маньяки и перверты, лишенные оправдания. В то же время именно «память смертная», память о смерти, педагогика созерцания трупа является важнейшей частью духовного созревания личности. Правда, война доводит это до крайности. Но не исключено, что сам факт такого эксцесса есть ответ органического бытия на лицемерную, трусливую брезгливость, которую проявляют к миру смерти наши современники. Отказываясь от внимания к смерти в религиозных формах, они обрекают себя на то, чтобы столкнуться с ней лицом к лицу при более зловещих и брутальных обстоятельствах.

Мы настолько забыли о смерти, что наше сознание неспособно даже на мгновение остановиться на этом опыте. Отсюда одержимость в современной масскультуре темой «живых мертвецов», «восставших из ада» и т. д. Мы не можем представить себе подлинно мертвого, «мертвый труп». Труп остается всегда для нас немножко «живым». Война своей неразборчивостью, своей изысканной слепотой, своим роковым масштабом возвращает нас к нашим границам – здесь кончается человек и начинается его Смерть.

Если человека вскрыть, первое, что покажется, – кровь. Красная соленая теплая влага. Древние считали ее сгустком души, особой удивительной субстанцией, в которой материальное переходит в нематериальное, плотское – в более чем плотское, земное – в надземное. Отсюда множество табу и ритуальных ограничений, связанных с кровью и ее использованием. Кровь – таинство, загадочное содержание человеческого футляра, его субтильное, жидкое «я». Кровь – жизнь, ее тайна. Не случайно у некоторых мистически ориентированных большевиков (Богданов) была популярна идея, что равномерное разделение (через переливание) между собой крови всего человечества должно увенчаться достижением всеобщего бессмертия. Это Богданов описывает в уникальном фантастическом романе «Красная Звезда». (Кстати, сам он погиб во время опыта по переливанию крови, когда уже после революции возглавлял «Институт крови»!) В нашем веке у большевиков-богостроителей, как и у древних скифов или трансильванских вампиров, таинство крови вновь на короткий момент оказалось в центре культурного и социального внимания.

Война – блестящий случай убедиться в силе этой древней чувствительности. Таинство войны сопряжено с таинством крови. И снова обратимся к гениальному Юнгеру, писавшему об этом на основании потрясающего личного военного и экзистенциального опыта:

«Да, это жажда крови. Она осолена ужасом, но это – опьянение. Такая ненасытная жажда крови. Раздирает она воина, покрывает накатами красных волн, когда воздыхающие облачности гибели плавают над полями жестоких схваток. Человек, никогда не сражавшийся за свою жизнь, не может вкусить этих красок. Странная вещь, но появление врага на горизонте приносит вместе с последней степенью испуга облегчение от тяжелейшего, почти непереносимого ожидания. Сладострастие крови бьется над войной, как красный парус мрачной галеры. Бесконечность ее желания сближает жажду крови с любовным жаром. Она перенапрягает нервы, когда в лихорадочных городах под дождем из цветов маршируют колонны „morituri“, „шагающих на смерть“ во фронтовом марше в сторону вокзала с последним эшелоном. Она кипит в толпах, издающих истошные вопли победы, обращенные к этим людям. Она – часть эмоционального содержания солдат, марширующих, как обещанная смерти гекатомба. Накопленное за дни, предвосхищающие сражение, за полные болезненные напряжения часы ночных дозоров, когда вспышки залпов освещают цепи стрелков, сладострастие крови бьет, как пенная ярость, пока человеческие валы не бросились в бойню грязной зоны ближнего боя, врукопашную. Все желания тогда сливаются в единое желание: броситься на противника, повинуясь зову крови, рвануться на него, без оружия, в головокружительном опьянении, с единой силой напряженных кулаков. Так было всегда».

Пока мы говорили о духовно-экзистенциальном аспекте войны. Но есть в войне иной, имманентный, жизнеутверждающий компонент, касающийся общей системы ценностей. Война заставляет человека заново и ценой огромного личного усилия утвердить свою принадлежность к общине. В этом социальный или национальный, если угодно, смысл войны. Война всегда дело коллективное, направленное на какую-то общую цель – либо на сохранение народа или государства, либо на увеличение их мощи, их пространств, их жизненных регионов. Но все эти типы войны связаны с понятием уникальности культурной формы, так как именно конкретная и особенная культурная форма делает народ народом, а государство государством. В войне решается судьба и степень укоренения реальности сложного коллективного проекта, дающего смысл существования народу или цивилизации – как в малом, так и в великом. Всегда приходит момент, когда на эту культурную форму обрушивается враг, желающий ее надломить, раскрошить, переварить, присвоить. Или наоборот, всегда приходит момент, когда сила, мощь и переизбыток внутренней энергии требуют выхода. А осуществиться это может лишь за счет другого.