– За пару туфель – уйму, – говорит Инес.

– Но это уйма денег?

Он ждет, что ответит Инес, но та молчит.

– Нет такого понятия, как просто уйма денег, – говорит он терпеливо. – Сорок девять реалов – уйма денег за пару туфель. Вообще же сорок девять реалов могут быть и не уймой денег – за машину или дом. Вода стоит в Эстрелле самую малость, а вот если ты окажешься в пустыне и начнешь умирать от жажды – будешь готов отдать все, что у тебя есть, за один лишь глоток воды.

– Почему? – говорит мальчик.

– Почему? Потому что жить – важнее всего на свете.

– Почему жить – важнее всего на свете?

Он собирается ответить, собирается поделиться точными, терпеливыми, вдумчивыми словами, но в нем вдруг вскипает нечто иное. Гнев? Нет. Раздражение? Нет – нечто куда сильнее. Отчаяние? Вероятно – отчаяние, малая его ипостась. Почему? Потому что он хотел бы верить, что, отвечая на все прибывающие «Почему?» точно, терпеливо и вдумчиво, ведет мальчика по лабиринту смертной жизни. Но есть ли хоть какое-то доказательство тому, что этот ребенок впитывает предложенные наставления – или хотя бы слышит, что ему говорят?

Он останавливается посреди людного тротуара. Инес с мальчиком тоже замирают и глядят на него растерянно.

– Допустим, так, – говорит он. – Бредем мы по пустыне, ты, Инес и я. Ты говоришь мне, что тебя мучает жажда, и я предлагаю тебе стакан воды. Ты ее при этом не пьешь, а выливаешь на песок. Ты говоришь, что тебя мучает жажда ответов: почему так? почему это? Я терпеливый, и я люблю тебя – и потому всякий раз даю тебе ответы, которые ты выливаешь на песок. Сегодня я наконец устал давать тебе воду. «Почему жить – важнее всего на свете?» Если жизнь не представляется тебе важной – пусть так.

Инес ошарашенно вскидывает руку ко рту. А мальчик хмурится.

– Ты говоришь, что любишь меня, а ты меня не любишь, – говорит он. – Ты притворяешься.

– Я предлагаю тебе ответы, лучше которых у меня нет, а ты отбрасываешь их, как ребенок. Не удивляйся, что у меня на тебя иногда не хватает терпения.

– Ты всегда так говоришь. Ты всегда говоришь, что я ребенок.

– Потому что ты ребенок – и глупый к тому же иногда.

Женщина средних лет с корзиной для продуктов в руке останавливается послушать. Она шепчет что-то на ухо Инес – ему не слышно. Инес поспешно мотает головой.

– Пошли отсюда, – говорит Инес, – а не то приедет полиция и заберет нас.

– Почему полиция нас заберет? – спрашивает мальчик.

– Потому что Симон ведет себя как безумец, а мы стоим и слушаем его чепуху. Потому что он нарушает общественный порядок.

Наступает понедельник, и везти мальчика в новую школу выпадает ему, Симону. Они приезжают туда задолго до восьми утра. Дверь в студию отперта, но там пусто. Он садится на табурет у пианино. Они ждут.

Отворяется задняя дверь, входит сеньора Арройо, облаченная, как и прежде, в черное. Не обращая на него внимания, она стремительно приближается к мальчику, берет его за руки.

– Добро пожаловать, Давид, – говорит она. – Я вижу, ты пришел с книгой. Покажешь?

Мальчик протягивает ей «Дон Кихота». Она осматривает книгу, нахмурившись, листает, возвращает ему.

– А бальные туфли у тебя с собой?

Мальчик извлекает туфли из тряпичного мешка.

– Хорошо. Знаешь, как мы называем золото и серебро? Мы называем их благородными металлами. Железо, медь и свинец мы зовем рабскими металлами. Благородные металлы – высшие, а рабские – низшие. Так же, как и металлы, есть благородные числа и рабские. Ты научишься танцевать благородные числа.

– Они не из настоящего золота, – говорит мальчик. – Это просто цвет.

– Это просто цвет, но у цвета есть смысл.

– Я пойду, – говорит он, Симон. – Вернусь забрать тебя после обеда. – Он целует мальчика в макушку. – До свиданья, мой мальчик. До свиданья, сеньора.

Чтобы как-то убить время, он забредает в музей. Стены завешаны довольно негусто. «Теснина Зафиро на закате». «Композиция I». «Композиция II». «Выпивоха». Имя художника ему ничего не говорит.

– Доброе утро, сеньор, – произносит знакомый голос. – Какие у вас впечатления?

Это Дмитрий, sans фуражки, растрепанный так, словно только что из постели.

– Интересные, – отвечает он. – Я не специалист. А есть в Эстрелле школа живописи – стиль Эстреллы?

Дмитрий не обращает на этот вопрос внимания.

– Я видел, как вы привезли сына. Большой для него день – первый день с сеньорами Арройо.

– Да.

– Вы улучите возможность поговорить с сеньорой Арройо, Аной Магдаленой. Какая танцорша! До чего грациозная! Но, увы, бездетная. Она хочет своих детей, но не может. Ее это терзает, мучает. Так и не скажешь – если поглядеть на нее, правда? Мучает? С виду – безмятежный ангел, что питается нектаром. Тут чуть-чуть, там чуть-чуть, большего и не надо. Но есть дети сеньора Арройо, от первого брака, она им мать. А еще дети-пансионеры. Столько нужно раздать любви. Вы знакомы с сеньором Арройо? Нет? Пока нет? Великий человек, настоящий идеалист, живет исключительно своей музыкой. Сами увидите. К сожалению, не все время крепко стоит на земле, если вы понимаете, к чему я клоню. Витает в облаках. Вот Ане Магдалене и приходится делать всю тяжкую работу – ставить малышам танцы, кормить пансионеров, хозяйством заниматься, следить за делами Академии. И все она делает! Великолепно! Ни слова жалоб! Сама невозмутимость! Таких женщин – одна на тысячу. Ею все восхищаются.

– И все это – в одном доме, в Академии Танца? И пансион для учеников, и дом Арройо?

– Ой, здесь прорва места. Академия занимает весь верхний этаж. Вы сами откуда, сеньор, и семья ваша?

– Из Новиллы. Мы жили в Новилле до недавнего времени, пока не двинулись на север.

– Новилла. Никогда раньше не слышал. Я сам из Эстреллы и всегда жил здесь.

– И все это время работаете в музее?

– Нет-нет-нет, я всех своих работ уже и не упомню. Такая у меня натура – беспокойная. Начинал грузчиком на базаре. Потом чуть-чуть – дорожным рабочим, но мне не понравилось. Затем долго работал в больнице. Ужасно. Ужасный график. Но зато трогательно! А потом пришел день, и вся моя жизнь переменилась. Не преувеличиваю. Переменилась к лучшему. Болтался я по площади, по своим делам, и тут она прошла мимо. Я глазам своим не поверил. Думал – виденье. Такая красивая. Неземная. Подскочил я и побрел за ней – как собака. Неделями ошивался я возле Академии – чтоб хоть одним глазком еще ее повидать. Она, само собой, на меня ноль внимания. С чего бы? На такого урода, как я. И тогда я увидел объявление, что в музее есть работа – уборщиком, нижняя ступенька лестницы, ну и, короче говоря, начал я тут работать и остался. Сначала сделали смотрителем, а в прошлом году – старшим смотрителем. За прилежание и пунктуальность.