— Этот парень, что работает под прикрытием, Давид Герулайтис… — промолвила Мона.

— Это он нашел труп? — спросил Бергхаммер.

— Да. Так вот, Герулайтис часто бывал там, чтобы проверить клиентуру на наличие наркотиков. И он сказал, что в этом клубе вообще-то выходных не бывает. Надо бы еще поспрашивать хозяина.

— Может, это он и был, — предположил Шмидт, который, собственно, никогда ничего не говорил, потому что был медлительным и его всегда сразу перебивали.

— Хозяин? Он ведь навлекает на себя подозрение, выложив труп перед собственным кабаком. Глупости!

— О’кей, — сказал Бергхаммер. — Проверьте хозяина. И друзей.

— Лючия как раз этим занимается, — произнесла Мона (Лючия была секретаршей Бергхаммера). — Она звонит друзьям Сэма и вызывает их сюда, одного за другим. Мы потом распределим, кто кого допросит. Я думаю, до сегодняшнего вечера мы поговорим со всеми.

— Значит, сегодня около семи мы встречаемся здесь еще раз. Хорошо?

— Конечно, — ответила Мона.

Если не случится ничего важного, то сегодня Антон и Лукас дождутся ее не в десять, а уже в восемь или в полдевятого. Это для нее довольно раннее время.

Вторник, 15.07, время приблизительно с 16 до 19 часов

Допросы владельца клуба и друзей Сэма принесли мало результатов. У некоторых из допрашиваемых было алиби на время, примерно совпадающее со временем преступления, у других — нет. Действительно подозрительных моментов не выявили. Хозяин «Вавилона» показал, что он дал объявление о внеплановом выходном дне в газетах, распространявшихся в этой среде, он даже принес с собой некоторые объявления. «Кто хотел, тот узнал», — сказал он. Причина выходного — свадьба его сестры и тот факт, что случайно ни у кого из его заместителей не нашлось времени его заменить. Никакого конкретного подозрения против него не возникло.

Около семи часов вечера Мона и Фишер вели допрос последних из вызванных возможных свидетелей. Вечернее солнце залило площадь перед центральным вокзалом золотыми лучами, их отражение попало даже в находившийся в тени кабинет Моны. Поэтому она не включала электрический свет. Фишер на своих допросах делал ставку на нервозность и страх, а Мона — на то, что даже отъявленный лжец теряет осторожность в доверительной атмосфере (она частенько размышляла над тем, какая стратегия была более подлой — ее или Фишера, не приходя, однако, к окончательному выводу).

Девушка — блондинка в возрасте Сэма, с симпатичным ясным лицом — рассказала, что она когда-то даже была влюблена в Сэма, но потом бросила его, потому что он начал принимать «эйч»[6]. Таблетки, считала она, это — о’кей, «кокс»[7] — тоже, но «эйч» — нет.

— Когда точно это произошло? — задала вопрос Мона.

Ни один из друзей Сэма не мог ответить на этот вопрос, но девушка сказала не задумываясь:

— Приблизительно в начале июня.

— Так это же всего шесть недель назад.

— Да.

— Откуда ты все так точно знаешь? — подключился Фишер.

По инструкции к свидетелям в возрасте шестнадцати лет и старше полагалось обращаться на «вы», но Фишер, как известно, никогда никаких правил не придерживался.

Девушка опустила голову.

— Это был мой день рождения. Я пригласила его… Ну вы понимаете… его одного.

— Чтобы заняться сексом? — предположил Фишер хладнокровно.

— Да. Но это…

— Не получилось? — спросила Мона, догадываясь, в чем дело. — Он был под кайфом, и у него не получилось?

Девушка кивнула.

— Он полностью переменился. Только улыбался. А потом он мне это показал.

— Место укола?

— Нет. Этот порошок. К тому времени он еще только нюхал.

— А вы?

— Он сказал, что опять будет делать это и что я тоже должна попробовать, потому что это лучше, чем любой оргазм.

— А потом?

— Я была полностью разочарована. Сказала ему, что брошу его, если он не прекратит.

— Вы не спросили его, откуда у него героин?

— А меня это не интересовало. Его же можно где угодно раздобыть.

— Вы после этого еще виделись?

— Я надеялась, что он бросит это дело. Но Сэм продолжал. А потом я уже не захотела его видеть.

— Когда это было? Когда вы порвали с ним?

— Я точно не помню. Примерно недели две назад. Или нет. Две с половиной. Точно, прошло уже две с половиной недели.

— О’кей, — сказала Мона. — И вы до сих пор не знаете, кто ему продавал героин?

— Нет. Меня это абсолютно не волнует.

— Я тебе не верю, — вмешался Фишер.

— А почему, собственно, вы обращаетесь ко мне на «ты»? Мне уже шестнадцать, даже учителя говорят мне «вы».

— С этого момента мы будем говорить вам «вы», — ответила Мона быстро, не глядя на Фишера.

Но она почувствовала его злость из-за того, что не поддержала его. Он всегда все воспринимал таким образом: кто не разделяет моего мнения, тот против меня. Возможно, Ганс считал девушку привлекательной и расценил ее замечание, как пренебрежение им, что прибавило ему агрессивности. Фишер был очень хорош при допросе упрямых и завравшихся свидетелей, но он не понимал, что человек действительно ничего больше не знает.

Мона сделала последнюю попытку:

— Для нас действительно очень важно узнать, кто его дилер. Подумайте, пожалуйста, еще.

Девушка послушно наморщила лоб и сделала вид, что глубоко задумалась, но, очевидно, безрезультатно.

— Вы знаете клуб под названием «Вавилон»? — прервала Мона затянувшееся молчание.

Солнце исчезло за зданием вокзала, и спустя несколько минут в кабинете Моны воцарились сумерки, поэтому она различала лицо девушки лишь как неясное светлое пятно. Когда Фишер в конце концов включил лампу под потолком, залившую комнату ярким холодным светом, девушка вздрогнула, словно проснулась после долгого сна. Ее глаза покраснели, она была бледной и напуганной. Наверное, до нее только сейчас дошло, что случилось: она больше никогда не увидит своего бывшего друга, которого, может быть, все еще любила. Никогда, нигде. Большинство из родственников жертв убийц только много позже понимают, что смерть — это нечто свершившееся, бесповоротное, и всякой выжимающей слезу романтике здесь места нет.

— Да, слышала, — наконец ответила девушка. — Но я туда не хожу, это заведение только для ничтожеств.