Иван Ипполитович твердо держался за руль, губы его были крепко сжаты, а брови нахмурены, но что-то так сильно и грубо дрожало внутри его нёба и горла, как будто пыталось сломить его волю и, может быть, даже заставить расплакаться. Он вспомнил сон, увиденный за несколько часов до Колиной смерти. Во сне был большой серый кот, с которого сбрили всю шерсть и собирались усыпить. Иван Ипполитович решил вмешаться, спасти несчастное существо и даже придумал отдать его маме, хотя его мама была равнодушна к животным и птицам, служа только людям. Нужно было внести деньги за спасение кота, а денег не было, и, как это часто бывает в ночных кошмарах, Иван Ипполитович долго метался по пустым улицам в поисках нужной суммы, пока не наткнулся на Колю, здорового, крепкого и молодого, одетого даже с каким-то молодечеством. Оказалось, что Коля давно уже поправился без всякой медицинской помощи и теперь, весело улыбаясь, сообщил приятелю, что поставленный им диагноз был ошибкой. А через несколько часов – Иван Ипполитович запомнил, что утро было дождливым и холодным, вставать не хотелось, – он стоял над кроватью умершего Коли, из груди которого только что вырвалось последнее тихое дыхание, и следил, как меняется его быстро светлеющее лицо. Страх, бывший на нем, весь исчез, и в конце концов оно стало похожим или показалось Аксакову похожим на то, какое он ночью увидел во сне. Вот именно в эту минуту к нему и закралось сомнение в сердце. Иван Ипполитович почувствовал, что если и знать, почему и зачем трепещет последний невидимый атом внутри человека, никто никогда из нас не разгадает, откуда вдруг взялся – спокойный и чистый – на Колином мертвом лице этот свет.

С тех пор прошло много лет и, разумеется, все это потускнело, почти стерлось, но вот почему-то вернулось опять и начало жадно скрестись в его память, как в спальню хозяев скребутся собаки.

Перед дверью его бывшей квартиры лежал небольшой, но со вкусом составленный букетик подмерзших цветов. Иван Ипполитович взял его в руки, увидел открытку с одним только словом: «Спасибо!» Он понял, что это букет от Ларисы, поскольку она благодарна за помощь. Ему не пришло в голову, что Лариса ведь не могла знать, что он уйдет с работы пораньше и пожалует сюда, на «Спортивную», чтобы повидаться с матерью. Она его благодарила, но, кстати, и благодарить его не за что было: ребенок ее оказался здоровым, а грусть в этом возрасте неизлечима.

Через три дня освободившаяся от колючек и проводов Вера столкнулась с выходившим из учительской Андреем Андреичем Бородиным. Она опустила глаза и хотела проскользнуть мимо, но он удержал ее за руку.

– Я дочку сегодня привез из больницы, – сказал он.

– Я вас поздравляю, – прошептала она.

– Ее почти чудом спасли, – он продолжил.

Она покраснела, пожала плечами. Он не отпускал ее руку.

– Свободна ты после уроков? – спросил он.

– Свободна.

– Тогда подожди меня здесь.

– Нет, лучше не здесь.

– Где тогда?

– У театра.

Она наклонила свою голову, на которой сегодня вместо вздыбленных и жестких кудрей поблескивали мелкие, составленные из завитков косички. Бородин почувствовал, как к горлу его подступил ком и он не может произнести ни слова. Почти полтора месяца он не приближался к ней, не слышал ее хрипловатого голоса, но главное, запаха тонкого этого, который похож был на запах смородины, не чувствовал и тосковал по нему.

Он понимал, что все это можно еще остановить. Нельзя бежать после уроков к театру по той причине, что от старшеклассницы Переслени пахнет смородиной, а когда она усмехается, серые глаза ее становятся длинными и прозрачными. Если каждый день повторять себе, что это наваждение, морок, что за девять лет брака он слишком привык к Елене, перестал замечать ее, а потому и не удержался от того, чтобы по-мужски, по-охотничьи не встрепенуться от слишком броской и слишком яркой школьницы Веры, и стоит ему захотеть, он тут же вернется обратно в свой дом, где чисто, спокойно, где в рот ему смотрят, и жизнь восстановится и, как река, которая побушевала и сникла, опять потечет, куда прежде текла. Лютая тоска охватывала его от одного только предположения, что он удержится и не побежит к театру. Бородин поминутно смотрел на часы. Ничего не существовало, кроме того, что через пару часов он увидит ее. Ничего не существовало, кроме запаха смородины. Так пот ее пахнет сквозь тонкую кофточку. А как тогда пахнет она? Она – вся?

Он опоминался. Была же ведь жизнь. Был дом, была дочка, жена. Молодая, с большим белым телом, с лицом Нефертити. Он был главным в доме, он повелевал. Внезапно все кончилось. Страшно, нелепо. Как будто куда-то везли лошадей, которых вчера отловили в степи, и лошади тихо, покорно стояли, блестели глазами, и вдруг весь состав на полном ходу рухнул в темный овраг, наполнив его диким ржаньем и хрипом. Вот так же их жизнь сорвалась – на ходу, сломала им спины: ему и Елене. Зачем он признался? Другой бы смолчал. Ведь время какое? Веселое время! Он сам молодой, тридцати еще нет. Ну, ел бы глазами, облизывал губы, кусал бы до крови свои заусенцы. А он вот признался, как будто Елена была не женою, а личным психологом. Он не рисковал. А вернее сказать: он думал, что с ней он ничем не рискует. Ошибся.

Васенька уже вовсю ходила сначала по квартире, потом стала гулять с бабушкой на Тверском бульваре. К Елене снова зачастили ученики, оставляли скромные беленькие конвертики с оплатой уроков. Бородин заметно посвежел и похудел, похож стал совсем на мальчишку. Больше они с Еленой ничего не обсуждали. Спали вместе, однако даже и во сне старались не соприкасаться плотью и, если он случайно, в той размазанной действительности, какую дарует нам сон, с размаху клал руку на грудь ей, Елена порывисто отодвигалась на край. Она его знала-то не понаслышке! Его безрассудство и даже жестокость во всем, что касалось физической страсти, его эту неутоленную чувственность, когда-то ее привязавшую намертво, забыть было трудно. Елена ждала. Иногда она наблюдала за ним во время обеда, когда он, скажем, задумывался и на лице его появлялось пьяное выражение, как будто он вовсе не с ними, с семьей, а в райском саду под кокосовой пальмой.

Ей приходилось по-прежнему сидеть в школьном вестибюле, ждать, пока у Васеньки закончатся уроки. Она надевала норковую шубу, которую отец перед самой своей смертью подарил матери на шестидесятилетие, но шуба была велика генеральше, Елена ее и носила, обматывалась платком, прятала заплаканные глаза под темными очками и усаживалась подальше от остальных – нянек, бабушек, мам, как правило, стильных, умело подкрашенных, боясь разговоров и жадных их взглядов. Она не сомневалась, что все они знают, какая беда их недавно постигла, и знают, что муж, Бородин, ей признался в любви к старшекласснице, и все они ждут не дождутся минуты, когда и наступит развязка. О Господи Боже! Откуда взять силы?

Мучаясь стыдом, она тем не менее внимательно рассматривала проходивших мимо учениц. И вдруг угадала ее. Конечно, вот эта – Андрюшина страсть. Такая сама кого хочешь утопит. Елена сидела на низкой скамейке, а Вера прошла совсем близко и даже едва не задела ее рюкзачком, который на длинном ремне волочился за нею по полу. Елена услышала запах духов, увидела с ужасом и отвращением все то, что давно углядел ее муж и чем он с болезненной мукой прельстился. На смуглой ребяческой шее чернели три крошечные родинки. Они были слева, над самой ключицей. Еще была талия, тонкая очень, и волосы, гуще, чем у африканки, но яркого, желтого, сильного цвета. Надежда, последняя, слабая, робкая, что школьница вовсе не знает о чувствах учителя Бородина, надломилась: такая не только что знает, такая давно все взяла в свои руки, и дело уже не за ним, а за нею.