уж легко давались эти поздние бдения. Юрий Фёдорович слыл человеком хлебосольным, его дом частенько был полон гостей, и на кухне дел хватало и для меня, и для дяди Ганса. Навертевшись у плиты, и отдав последние силы занятиям французским — Николай меня совсем не щадил, (как и себя, впрочем), я замертво сваливался в постель. Но в ту ночь почему-то никак не мог заснуть — возможно, слишком устал. А, может быть, беспокоила Петербургская погода, я долго не мог к ней привыкнуть. За окном стояла непроницаемая мгла, валил истинно Питерский мокрый снег, и звонко притом стучал по подоконнику. Именно поэтому я не сразу услышал осторожный стук в дверь. Вам то известно, любезный читатель, что иностранных поваров — свободных людей в господских домах уважают и хозяева, и, тем более, слуги. Это относилось и ко мне, тем более, что еду для людской готовил я, нисколько не уменьшая своего усердия при этом. Я удивился, встал, и, накинув халат, распахнул дверь.

На пороге стоял заспанный лакей. Извиняющимся тоном он сообщил мне, что Николай Александрович не спят, занимаются, и очень просят меня прислать ему чаю и каких-нибудь пирожков или ватрушек. Я отпустил слугу, сказав, что принесу всё сам.

Быстро одевшись, я, спустился в кухню. Ещё тёплый чайник быстро закипел. Я накрыл поднос и пошёл к Николаю. Кое-как постучался, поскольку руки были заняты, и он тотчас же распахнул дверь, и, конечно, очень обрадовался, увидев за ней меня. Мне бросился в глаза его письменный стол, на котором вместо скатерти была расстелена огромная географическая карта. Поверх неё стоял большой глобус и лежал раскрытый, совсем новый атлас.

Поднос ставить было некуда, мы сдвинули стулья. Я расстелил на них полотенце и поставил чашки (ничтоже сумняшеся, я взял с собой две штуки), и приготовил всё для чаепития. Николай жадно проглотил пару пирожков, выпил чаю, бросив в него приличный кусок сахару, и вскочил с места так, словно это была не глухая ночь, а самый расцвет дня. Быстро ополоснув руки под рукомойником, насухо их вытер и потащил меня к столу. И, ткнув пальцем в нужное место на карте, пояснил.

— Вот смотри, Карлуша — вот мы где находимся… Здесь Петербург… А вот здесь — Москва… А тут — Торжок… А вот это всё на карте — вся наша Россия…

Я изо всех сил старался понять, то, что он мне показывал и объяснял. Не сразу представил себе, что такое — масштаб, а когда Николай начал вертеть передо мной огромный глобус, который я вообще видел в первый раз в жизни, в моём мозгу тоже всё завертелось. Он взглянул на меня, засмеялся.

— Ладно, дружок, ступай почивать… Я тебя сегодня совсем замучил. Я так тороплюсь, в школе-то занятия только на восемь месяцев рассчитаны.

— Всего-то? — удивился я.

— Вот именно. Только до мая. А после будут занятия на плацу. Ты представляешь меня марширующим? Ну, ещё будут занятия по верховой езде и прочие пустяки. А потом ещё два года надо отслужить, без того из армии не уволиться. Потому мне и нужно за эти восемь месяцев узнать, как можно больше, и постараться стать более или менее образованным человеком. Я хочу многое сделать в своей жизни… Кабы только успеть!

Эх, знал бы мой незабвенный друг, как мало лет ему отпущено в этой жизни! Но успел он, действительно, очень много. Фантастически много для одного человека.

Миновало Рождество и начал, набирая скорость, прибавляться день. Позднее стали зажигаться масляные фонари на улицах и канделябры в богатых домах. Весна входила в Петербург всё увереннее. Мокрый зимний снег сменился затяжными дождями, иногда даря жителям столицы неожиданные солнечные дни. Май подступал всё ближе. Всё нетерпеливее ждал его мой друг. Вы забыли, мой читатель? Ведь именно в мае Большую модель своего будущего монумента должен был выставлять на суд императрицы и горожан французский скульптор Фальконет. Николай о ваятеле не забывал ни на минуту. Так же, как и я, и как большинство петербуржцев, он никогда не видел даже самых малых памятников, не говоря о таком огромном, который создаёт этот художник. Надо сказать, что за прошедшую зиму дела Конторы строений несколько сблизили Соймонова и Фальконета. Юрий Фёдорович теперь частенько бывал в портретолитейном доме, найдя, видимо, общий язык с этим непростым человеком. От дядюшки узнавал Николай о том, как движется работа по подготовке Большой модели, какие сложности, какие проблемы возникают при этом, как талантлива ученица скульптора мадемуазель Коло, оказывается, именно она вылепила голову Петра, которая Фальконету почему-то никак не удавалась. И, конечно, именно я после этих разговоров с Юрием Фёдоровичем был первым слушателем своего друга. От него узнал я, что гениальный скульптор Фальконет — человек вздорный, желчный, раздражительный, что перессорился он со всем Петербургом, но самые тяжёлые отношения у него сложились с самим канцлером Бецким, директором Конторы строений.

А Бецкой в то время был вторым человеком после императрицы. Он — знатный вельможа, богатый, образованный, ну, а Фальконет происходит из простолюдинов, любит повторять, что он сын столяра и внук башмачника, чем в нашей чванливой столице гордиться не пристало… Вот они, как говорится, и «скрестили шпаги». Я, конечно, не судья ни тому, ни другому, и в том конфликте не мне, кухонному работнику, разбираться. Но, как я понимаю, Бецкой, отвечая за всё строительство зданий и сооружений не только в Петербурге и в Москве, но и по всей России, не без оснований считал себя самым главным человеком в этих вопросах. А Фальконет привык работать во Франции как художник, совершенно свободно, без всяких ограничений, принимать самостоятельно решения, какой быть скульптуре или тому же монументу, и приходил в ярость, когда Бецкой навязывал ему какие-то свои идеи. Никто иной не мог быть им судьёю кроме императрицы. Как рассказывал Юрий Фёдорович, со слов близких ко двору людей, она приняла Фальконета поначалу весьма любезно, поскольку был он рекомендован ей лично Дидеротом, бывшим с ним в большой дружбе. Ну, а потом государыня охладела к нему, стала только переписываться с ним, отшучивалась небрежно, совершенно не вникая в ссоры двух гигантов: она была занята совсем другими делами — то чума в Москве, то война со шведами, то Пугачёвский бунт… Да и бесконечное нытьё и жалобы скульптора, видимо, ей изрядно надоели. По городу ходила её любимая поговорка, которую она говаривала в подобных случаях: «Не прав медведь, что корову съел, но не права и корова, что в лес забрела». Но, так