На острове я был, в полку теперь явился.

И в школе пошалил, ландшафтик сделал я;

Харламова побил; праздна ль рука моя?

Я Сумарокова сегодня ж посетил,

что каменным избам фасад мне начертил.

И Навакщенову велел портрет отдать.

У Ермолаева что брал я срисовать…»

Я, конечно, понял только одно: день Николая был сегодня непраздным. Увидев моё изумлённое лицо, он, с улыбкой, попытался мне кое-что объяснить. Несколько дней назад в полку брал он у кого-то портрет Ермолаева, чтобы его «срисовать», что некто Сумароков чертил ему фасад каменных изб (бог знает, зачем они ему понадобились), и что его интересует какой-то «ландшафтик».

Услышав от друга про «ландшафтик», я подробно расспросил о нём Николая. Занявшись серьёзно изготовлением кондитерских изделий на кухне у Соймоновых, я всё чаще приставал к дяде Гансу с вопросами о сооружении всяких архитектурных строений из тортов и мороженного. Дядя Ганс только плечами пожимал — он никогда не занимался ни рисованием, ни черчением, а всяческое понятие об архитектуре у него вообще отсутствовало. Я воспользовался моментом и пристал к своему другу с нижайшей просьбой взять меня в ученики хотя бы по черчению, и составить для меня самый малый словарь архитектурных терминов и названий в надежде, что когда-нибудь он меня всё же просветит и в этой части.

Николай поначалу страшно удивился моему неожиданному любопытству в такой для меня отдалённой области. Я ожидал от него обычной иронии и насмешек, но, поняв, в чём дело, он отнёсся к моей просьбе на удивление серьёзно и пообещал о ней не забывать и находить иногда, хотя бы несколько минут для моего образования. К сожалению, кружок издателей рукописного журнала по какой-то причине распался. Николай не распространялся по этому поводу. Из отдельных его слов понял я только, что кто-то написал на него весьма злую эпиграмму. Николай не преминул ответить «сатирой». Ну, и рассорились, разошлись авторы рукописного журнала. Но, как говорится, свято место пусто не бывает. В круг Львова попадали весьма одарённые и талантливые люди, которые становились его друзьями не только на долгие годы, но и на всю жизнь. Несколько позже описанного времени ближайшим другом Николая, а впоследствии и его родственником, стал Василий Капнист, которого вы, любезные мои читатели, нынче знаете, как знаменитого поэта и драматурга. Он сразу полюбился всем: остроумный, приветливый со всеми, веселый. И, хотя он свободно владел французским и немецким языками, но говорил больше по-украински, на своём родном языке. Я очень хорошо помню его молодым: худощавый, среднего роста, с приятным лицом и насмешливой улыбкой. Зимой приехали из Москвы братья Соймоновы. Михаил Фёдорович назначен был императрицей президентом Берг-коллегии, ведавшей всеми горными делами государства — большего знатока в горном деле во всей России было не сыскать. Это назначение Михаил Фёдорович принял с большой ответственностью. Он убедил Екатерину в неотложности создания специальной школы для горных инженеров. И довольно быстро создал эту школу, причём самолично отбирал для неё первых учеников из лучших студентов Московского университета. Прибавьте к сказанному, что человеком он был очень приветливым и радушным, имел много друзей и прочные связи при дворе. А самое главное — принял Николая как родного сына, о чём тот никогда не забывал. Именно Михаил Фёдорович разжёг его интерес к организации горного дела, который позже вылился у Львова в идею добычи отечественного угля, разработки угольных копий. Конечно, конечно, эти попытки закончились неудачно и, может быть, даже трагически, но на это, как говорится, была Божья воля…

Михаил Фёдорович недолго оставался в Петербурге — вскоре уехал по поручению императрицы в Петрозаводск заниматься проблемами Олонецких заводов, которые совсем захирели в те годы. Однажды, когда Николай был на службе в полку, а Юрий Фёдорович — в отъезде по своим градостроительным делам, ко мне на кухню пришёл человек из дома Левицкого, с просьбой от хозяина явиться к нему по возможности скоро. Я не слишком удивился, думая, что речь идёт об очередном приёме в доме художника. Особых дел на кухне у меня не было и, с разрешения дяди Ганса, переодевшись, я поспешил к Левицкому. Он жил на соседней «линии», как называются улицы на Васильевском острове, идти до него было не более пятнадцати минут. Меня встретил любезный лакей и доложил, что Дмитрий Григорьевич ждёт меня в мастерской, и тотчас же проводил меня к нему.

Я, конечно, впервые был в мастерской художника и с любопытством осматривался вокруг. Это была просторная зала, специально выстроенная для живописных сеансов, с большими окнами и с несколькими мольбертами, закрытыми холстами, расставленными в хаотичном порядке.

Левицкий приветливо поздоровавшись, предложил мне удобное старинное кресло и попросил подождать несколько, пока он приведёт свои руки в порядок. Долго и тщательно он мыл их под рукомойником. Вытер полотенцем, снял с себя забрызганный масляной краской передник и остался в свободной тёмной блузе. Наконец, он опустился в такое же глубокое кресло рядом со мной.

— Я просил вас, Карл, прийти нынче по весьма неожиданному делу… Но прежде хочу спросить: видели ли вы хоть раз в Летнем саду гуляющих девушек- смолянок?

Об этих прогулках в городе ходило много разговоров. Девушек воспитывали в закрытом Смольном институте, отрывая от дома и родных на целых двенадцать лет. Таким образом императрица хотела создать новое поколение женщин, далёких от русской патриархальности. Об этом мне много рассказывал Николай. И меня, как и многих молодых людей в Петербурге, юные «смолянки» очень интриговали. Однажды я даже намеренно отпросился у дяди Ганса, чтобы взглянуть на них издали, узнав, что нынче их опять приведут в Летний сад на променад.

Несколько смутившись, я искренне признался в том Левицкому.

Он широко улыбнулся.

— Не удивляйтесь моему вопросу, Карл… Дело в том, что государыня дала мне поручение написать несколько портретов девушек, особо отличившихся в науках и искусствах, которые им преподают в институте. Канцлер Бецкой составил для меня целый список этих замечательных девиц. Условие у меня было единственное — никаких посторонних лиц при работе. Директриса с большим трудом согласилась оставлять девушек без попечения воспитательницы наедине со мной. Я приступил к первым портретам двух юных воспитанниц. Девицы эти — представительницы весьма древних, знатных и богатых родов, княжны. Возможно, вам известны эти фамилии: Ржевская и Давыдова. Они, конечно, меня сначала дичились и стеснялись, я старался с ними быть как можно приветливее и веселее. Писать их парный портрет начал только с третьей встречи, на первых двух только болтал с ними, шутил. Наконец, я провёл