Смотреть — некуда.

Думать — не о чем.

Говорить?

Говорить…

Тихо, почти шепотом, Антошин произнес:

— Послушай. Вот сейчас ты убьешь меня. Это нетрудно. Одной лапой. Я упаду, окровавленный, на землю. Мои переломанные кости будут торчать в разные стороны. И что? Кому от этого будет хорошо? Тебе, уверяю, будет неприятно.

То ли от самого́ звука человеческого голоса, то ли и вправду услышав смысл слов, медведь остановился.

А вдруг он понимает человеческий язык? Может, это непростой медведь? Как в старой сказке? А если даже и не понимает, может быть, на него действует звук человеческого голоса? Или и с этим справляется его чип-переводчик?

И Антошин, сам поражаясь тому, что делает, продолжил говорить медведю:

— Ты вообще подумай: кто ты такой, чтобы лишать меня жизни? Нет, я понимаю, если бы я тебе угрожал. Угрожал жизни твоей жены. У тебя жена есть, кстати? Не важно… Детям там грозил. Тогда понятно. Ну а так-то — что? Возьмешь и убьешь меня просто так? А еще говорят, ты похож на человека: страдать умеешь, плакать. И тебе что — охота плакать надо мной убитым?

Медведь прижался к дереву и внимательно смотрел на полковника.

Антошин изо всех сил старался понять, что говорят эти крохотные черные глазенки. И не мог. Полковник понимал одно: надо говорить. Без остановки. Не важно о чем. Говорить, говорить, говорить… Слова, слова…

— Я познакомился с Боровым, хозяином леса.

Антошину показалось, что в медвежьих глазах мелькнуло недоверие.

— Ты что, не веришь мне? Правда. И с Боровухой его познакомился. Она — противная такая, баба в общем. Злая. А он — хороший человек, Боровой. Ну, может, и не человек, но хороший. И мы дружим с ним теперь. Ага. Нет, ну в гости друг к другу не ходили еще, но дружим.

Антошин так увлекся этим, условно говоря, разговором, что не заметил, как мгновенно, словно по чьему-то приказу, небо обложили темные, грозовые тучи.

Полковник не умолкал:

— У меня есть сын. Я, собственно, ради него здесь. Он без матери растет. Получается, что он с детства несчастный. Это значит, что его надо любить в три, в пять, в сто раз больше, чем других, счастливых. А ты хочешь его несчастья продолжать. Разве ж это хорошо — множить несчастья ребенка? Если ты почти человек, то думать-то должен головой своей мохнатой. Вот у тебя, говорят, тоже семья есть. Жена, дети. Тогда ты, как отец, должен меня понять.

И тут разразился ливень. Без подготовки, без прелюдии, сразу и вдруг. Словно сверху на землю вылили гигантское ведро воды.

Ударил гром. Сверкнула молния. За ней — еще одна. На мгновение показалось, что небо заполыхало огнем.

В медвежьих глазах появился страх. Зверь, забыв про человека, кубарем скатился с дерева и умчался в чащу.

Антошин осторожно слез по скользкому стволу, еще не веря до конца в свое чудесное спасение.

Дождь шумел, веселился, будто радовался вместе с полковником. Даже всполохи молний казались не зловещим огнем, а осколками праздничного салюта.

Антошин снял рубаху, подставил свое тело не бьющим, но ласкающим струям дождя.

Дождь закончился так же внезапно, как начался. Струи дождя как будто кто-то отрезал от неба — раз! — и они исчезли.

Антошин надел мокрую рубаху и пошел куда глаза глядят.

А куда они глядят? Вперед. Глаза всегда так делают.

— Ищи молодильные яблоки… Где искать? Ищи человека… Где? Хоть бы подсказал кто. Объяснил, куда идти, что делать. Дорога объяснит… Красивые слова! Что, дорога ошибиться, что ли, не может? Еще как!

Антошин говорил, уверенный, что таинственный Голос ответит ему.

Но ответа не последовало.

Только вдали грохотал уходящий гром.

Так и шел полковник Антошин по древнему лесу, совершенно не понимая, куда он идет, но твердо зная — зачем.

А человек, которого надо было найти, даже не подозревая о существовании полковника Николая Васильевича Антошина, готовился к смерти.

Но поскольку он не знал, как к ней готовиться, он просто ждал. И боялся.

Очень боялся.

— Ну, с кого начнем? — весело спросил мужчина и сбросил с головы шлем.

Шлем попробовал покатиться от страшного места, но густая трава — плохая дорога, и боевая шапка беспомощно замерла.

Шлем был хорош: деревянный, укрепленный железными ребрами. Его венчала изящная железная верхушка.

Да, эти головные уборы были красивы. И длинные мечи с причудливо украшенными рукоятками хороши. Пояса с изящными пряжками и волчьи клыки, висящие у каждого из мужчин на шее, — тоже. Даже волнистые волосы, завязанные сзади в пучок, казались вполне симпатичными.

Только вот обладатели всей этой красоты были отвратительны.

«Мерзкие людишки!» — понял Антошин, осторожно выглянув из-за деревьев и увидев на поляне картину, видеть которую совсем не хотелось.

Мужчина расхохотался. Волчьи клыки у него на груди аж запрыгали от раскатистого смеха.

— Может, с бабы? Что скажешь, Азамат?

Антошин осознал: эти люди разговаривают на ином, нежели Боровой или разбойники, языке. Но полковник их прекрасно понимал, так как в его тело был вшит переводчик. Ох уж эти удивительные технологии конца двадцать первого века!

И если вдруг придется заговорить, то эти мерзкие людишки поймут его, как и те несчастные, что были привязаны к дереву. Как поняли его разбойники, Боровой и даже, кажется, медведь.

Размышлять о том, почему так происходит, не хотелось: полковник не любил долгих размышлений.

Тот, кого назвали Азаматом, посмотрел на людей, привязанных к дереву.

Пленников было трое: мужчина, женщина и подросток лет четырнадцати. Уперев взгляды в землю, они ждали своей участи.

Азамат подошел к женщине, потрогал мускулы на ногах.

— Ты прав, Сидак, она слабая, повозку тащить вряд ли сможет. — Он улыбнулся. — А печень у нее наверняка вкусная, молодая еще.

И Азамат снова весело расхохотался.

Мужчина-пленник медленно поднял голову, что есть силы плюнул Азамату в лицо и прошептал — тихо, но так, что шепот этот, казалось, был слышен даже на самых отдаленных тропинках леса:

— Обры проклятые! Не будет вам спасения! Даже звери лучше вас!

Не в силах продолжать, мужчина замолчал.

Азамат улыбнулся, стер плевок с лица, потрепал пленника по щеке и произнес спокойно: