Много времени спустя Дрисс рассказал мне о Римском-Корсакове, таким образом дав имя нотам, которые Танжер рассеянно протянул мне через дверь. Я встретила мужчину, которому предстояло расколоть мое небо надвое и подарить мне мое собственное тело, словно дольку апельсина. Тот, кто «посетил» меня, когда я была ребенком, Дрисс, вернулся ко мне. Он обрел новое воплощение.

Я встретила его, когда была совсем маленькой, у моста через Вади Харрат в тихую беззвездную ночь. Только я ступила на настил, как кто-то схватил меня за плечо. Тьма была непроницаемой, река выдыхала пары — поток теплой воды среди каменистого ледяного пейзажа. Даже камни, казалось, затаили дыхание. Я подумала: «Ну вот, допрыгалась. Теперь ты увидишь Великого Ифрита с раздвоенными копытами. Он выпьет твою душу и бросит тебя в арык. Мать больше не позовет тебя по имени, она никогда не увидит твое тело». Но рука отпустила мое плечо, погладила меня по шее, а затем нежно сжала груди. Мои «фасолинки», как называли в Имчуке только зарождающиеся груди, наверное, не удовлетворили его — потрепав меня по ягодицам, он щелкнул резинкой девчоночьих трусов. Рука прижалась к моей гладкой пухленькой щелочке.

Горячие пальцы проникли в ложбинку посредине, их прикосновение было скорее нежным. Я закрыла глаза, доверчивая, согласная. Один палец отважился нырнуть в незнакомое место. Я почувствовала легкое жжение, но не сжала бедра, а наоборот, развела их. Мне показалось, река вздохнула, а потом рассмеялась.

Рука исчезла, и я упала на росистую траву. Небо снова блестело звездами, лягушки опять завели свой концерт. Второе сердце родилось у меня между ног — оно билось после ста лет безмолвия.

* * *

— Значит, ты утверждаешь, что это я появился в тот вечер в Имчуке, у реки, и разбудил твой тайный сад в две секунды и две ласки? — заключил Дрисс; голова его покоилась на моем пупке, руки гуляли по бедрам, через век после Благой вести. В конце концов, почему бы и нет? Каждый человек рано или поздно получает знак, который говорит ему о будущей судьбе. Но правда ли я твоя судьба, мой нежный абрикос? Иблис, великий лжец, обожает запутывать следы и извращать истину.

* * *

Забавно, что Дрисс в тот день помянул сатану в ответ на мой откровенный рассказ. Хотя я и знала, что он дразнит меня, легкая неуверенность все же подпортила настроение. Тогда я пережила момент чистого цвета. Если посланник моего детства и не был ангелом, уж демоном он точно не был. Уж если так — ни ангелом, ни демоном, а просто мужчиной. Моим мужчиной.

Плотина в моей голове прорвалась вот уже несколько месяцев назад, и гнев мой рос, как море во время прилива. Я злилась на Имчук, связавший мои половые органы со злом, запрещавший мне бегать, лазать по деревьям и сидеть, раздвинув колени. Я злилась на матерей, которые следят за дочерями, проверяют их походку, щупают низ живота и прислушиваются к журчанию мочи, чтобы убедиться: девственная плева невредима. Я злилась на мою мать, которая чуть ли не забетонировала мое влагалище, выдав замуж за Хмеда. Я злилась на жаб, на ворон, на собак — пожирателей падали. Я злилась на себя за то, что ушла из колледжа к мужу и ничего не сказала, когда Неггафа грубо удостоверилась в том, что я и вправду дурища, согласная на то, чтобы умереть раньше времени.

Вот так вот. Я убеждала себя, что я не какая-нибудь жалкая букашка. Что я хочу закрыть глаза, заснуть, умереть и воскреснуть с барабанным боем и пением труб, хочу сжать Дрисса в объятиях. После Благой вести, что постигла меня на берегу реки, я знала, чего хочу, — смотреть на солнце не моргая, и пускай я ослепну. Мое солнце было у меня между ног. Как я могла забыть об этом?

Вернувшись домой, я с головой накрылась одеялом, сдернула трусики и рассмотрела маленький гладкий и округлый треугольник, только что получивший почести от руки незнакомой, но, я не сомневалась, любящей. Я мечтательно повторила ее путь указательным пальцем. Зажмурив веки, с трепещущими ноздрями я поклялась, что когда-нибудь у меня будет самое прекрасное влагалище в мире и я заставлю мужчин повиноваться его закону, без устали и без жалости. Только я не знала, как может выглядеть такая вещь, когда достигнет зрелости. Вдруг я испугалась — а что, если у кого-то из имчукских женщин оно такое же прекрасное, вполне способное соперничать с моим, и это испепелило всю мою решимость. Я хотела убедиться, что из всех влагалищ в мире будут поклоняться только моему.

Я решила понаблюдать за женщинами, чтобы подстеречь появление их интимного сокровища. Мне нелегко было сделать это. Мать и сестра никогда не раздевались при мне. И, хотя мне случалось находить следы жженого сахара на полу или в раковине, я никогда не видела, как мама делает эпиляцию. В бане женщины оборачивают бедра широкой простыней или остаются в саруале, а когда хотят ополоснуться, прячутся за дверь и выходят уже в полотенцах, задрапированные и блестящие, как статуи. Женщины никогда не раздеваются донага перед девочками, потому что боятся навсегда лишить их невинности взгляда и испортить перспективы замужества.

Удовлетворить в некоторой степени мое любопытство мне позволило лето. Дворики и террасы заполонили крестьянки, помогающие зажиточным людям готовить на зимнее хранение кускус, перцы, помидоры, тмин и кориандр. К работящим и послушным труженицам присоединялись кочевницы с пронзительным взглядом и хрипловатым говором — гадалки на кофейной гуще и торговки амулетами. Нищенки довольствовались тем, что стучали в дверь и протягивали руку, уверенные в том, что получат кусок вяленой баранины или меру пшеницы.

Чаще всего я проводила послеобеденные часы у тетушки Сельмы и второй жены ее мужа Таос на западной стороне деревни. В хлебной печи весь день трещали языки пламени. На жаровне томились сладкий перец, початки кукурузы и тлел росный ладан. Изобилие успокаивало сердца и пробуждало желание делиться своим богатством без счета.

Дом состоял из двух этажей, по четыре комнаты на каждом. Сельма ходила из комнаты в комнату под ласковым, полным тайной сопричастности взглядом Таос. Ни для кого не было секретом, что Таос так же привязана к танжерке, как Слиман. Именно она впервые в жизни поехала в город, чтобы просить руки соперницы для своего мужа. «Ты с ума сошла! — воскликнули родственницы и соседки, — Она моложе тебя, она горожанка. Ты впустишь в дом гадюку, которая обязательно тебя укусит». «Я знаю, что мне нужно в доме», — только и ответила Таос. Вот так, против всякого обычая, отец Сельмы вел переговоры не с братьями и дядьями Слимана, а с его супругой, которая попросила девушку в жены, стоя за занавеской для соблюдения пристойности.

Раз в неделю в дверь к двум женам-сообщницам стучались испанки, шурша накрахмаленными черными юбками с воланами и потрескивая корзинками из лозы, полными шелков, мелких серебряных украшений и кружев. Следом приходили крестьянки с непокрытой головой, любопытные и настырные. Им, в отличие от обеспеченных женщин, позволено было снимать чадру, не подвергаясь при этом ни малейшему нареканию. Смотреть на двор, полный перешучивающихся женщин, на работниц, занятых летним трудом, — это минуты чистого счастья. Я не забывала о том, что поклялась себе все внимательно рассматривать, желая больше узнать. Но чесальщицы шерсти упрямо клали ногу на ногу. Прачки, стирающие покрывала, подворачивали юбки, но открывали при этом только икры, а женщины, менявшие набивку в матрасах, вздымали внушительные, но ревниво защищенные от нескромных взглядов задницы. И только крестьянки, готовившие кускус, могли помочь мне исследовать их секрет, потому что рассаживались, широко расставив бедра, вокруг огромных деревянных мисок, в которых вода смешивалась с манкой. Я делала вид, что наблюдаю за движением рук и сита, но сосредоточивалась на дурочке Борнии. Тучность заставляла ее все время ерзать, касаясь земли ягодицами и обливаясь потом. Крестьянка, известная непристойными выражениями и бесстыдными жестами, каждые две минуты поднимала полы своей мелии и обмахивалась ими. Я ждала откровения. Но оно не наступило. Борния бросила мне злобно, как последняя сука: «Что это ты на меня так глазеешь? А ну беги играть куда подальше. А то я тебе ад покажу».