– Это снова я, – выдохнул Тим в спину старику, воровато оглянулся по сторонам, будто бы испугался чего‑то. Смешно даже, чего ему бояться! Или кого. Да и приветствие вышло неумным. Можно было подумать, что расстался он с Фавном не вчерашним днем возле Лечебницы, а только что. Впрочем, и это отчасти верно, разве не прозвучали те загадочные слова над самым его ухом в оранжевый час?

Но тогда нужно было бы признать, что Тим их услышал и запомнил со вниманием, а это получалось странным – к чему бы ему стариковский бред? Выходит, и к чему. Полно‑то врать! За тем и шел за Фавном, чтобы как‑то навести того на разговор.

– Привет тебе, Тим, – равнодушно отозвался старик, ничуть не остановился и не оглянулся. Лишь повторил на иной лад: – Это снова ты, – и не удивился нисколько.

– Спросить хотел, как твоя голова? Не болит больше? Уж извини, не зашел проведать, – вот уж глупость, так глупость, с чего бы Тиму заходить проведывать? Да и какой в том толк? Что, он «колдун», что ли? И чем может помочь? Хотя доброе слово всякому иметь на сердце приятно. Но это за исключением Фавна – тому всегда было до ночных фонарей, заботится о нем кто или нет. Может, оттого его и сторонились. Что же, всякий волен выбирать, как ему жить, лишь бы другим не мешал.

– Голова‑то? Да. На месте пока, – то ли это шутка, то ли всерьез так сказал, поди пойми. Однако Фавн замедлил шаги, будто собираясь остановиться. А значит, давал знак – Тим может спросить или сообщить еще что‑нибудь, он, Фавн, не возражает.

Вот только что? С тем ведь и шел следом, чтобы о здоровьишке осведомиться. Сам себя уговорил, чтоб за тем пойти, ну так ведь и узнал. Голова, говорит, на месте. Чего еще спрашивать‑то? Или Тим думал и ждал – ну как начнет Фавн ему расписывать, отчего лечил его «колдун», да что при этом сказал, да что после было? В поселке старшие за каждым синяком так‑то в Лечебницу бегали, а потом друг дружке рассказывали с подробностями. У каждого своя история имелась в запасе по этому поводу, и большая часть из них беззастенчивое вранье. Как «колдун» лазил холодными ростками‑зондами внутри, ажно все леденело, и как страшно было, и как из ноздрей и ушей валил пар, напридумывают чушь, некоторые из ребятишек или совсем молодых верят. До поры, конечно. Пока сами не попадут однажды «колдуну» в руки, то бишь в блестящие его щупальца. И Тим попадал. Когда объелся с куста ранних смородиновых ягод и когда заснул почти голышом на спелом, жарком солнце. И ничегошеньки не страшно. Щекотно немного и еще раздражительно, потому что «колдун» не только лечит, но и ворчливо читает тебе наставление, зачем полез, куда не надо, и отчего, дурак такой, тащишь в рот всякую гадость.

Ну, про Лечебницу и здоровьишко, ладно, вроде поговорили. Дальше‑то как быть? А дальше – лучше напрямую. Тим законы не нарушает. Ни в одном из заветов не сказано, что есть вещи, о которых говорить нельзя, коли другая сторона не отказывается слушать. А Фавн не отказался. Правда, он еще не знал, чего Тим спросить‑то хочет. Вот как раз и узнает. Не пожелает отвечать – его дело. Хотя вчерашние две елочки не просто так взяты. Может, припомнит. Одна явно лишняя была. Корыстно, конечно, и стыдно, со стариком‑то, но ничего не поделаешь. Даже удивительно, сколько у самого Тима в голове накопилось, за что надобно стыдиться и о чем надобно молчать. Может, и ему давно в Лечебницу пора, пускай «колдун» его поправит. Чтоб не задавал ненужных вопросов и не ждал на них непонятных ответов. Только не хочется Тиму этого, никак не хочется. В том‑то и беда. Ну уж давай, коли начал. Фавн коситься стал – ишь как зыркает серебристым глазом!

– Я‑то вот зачем, эх‑ма! – не слишком складно начал Тим, да и как тут выйдет складно! – Я узнать хотел – чего ты мне шептал сейчас на площади. Когда Радетель (да пребудет Он во веки веков!) на Колокольне засверкал и речь свою говорил. Я не понял ничего, ты уж объясни. Слова больно незнакомые.

И тут произошло невероятное. Такое, отчего Тим сперва растерялся. А после не поверил. Потому как не мог он в это поверить. Чтоб один человек разговаривал подобным образом с другим человеком. И не разговаривал даже. Какой там разговор. Фавн побагровел вдруг и весь, и лицо его, что с детский кулачок, и сморщенная шея. Зашипел, будто масленичный праздничный блин на сковородке у «няньки», одна и разница, что злобно и как бы света дневного невзвидев:

– Какие тебе еще слова, ах ты кошенок! И думать об этом забудь! Пошел прочь! Ах, голова моя! Не знаю я ничего! Пропади все пропадом, – да еще плюнул наземь. Плевок тот угодил на сиреневый куст у дорожки, Тиму стало противно. А Фавн все шипел: – И не ходи за мной. От греха, не ходи! Зашибу не то!

Это была угроза, Тим понял сразу, хотя ни разу в своей жизни не слыхал угроз. В смысле от чужого человека не слыхал, не от отца родного или от Аники. Впрочем, то не настоящие угрозы были, по‑настоящему угрожать могли лишь три завета. Так, отшлепать за проказу, и то одними выговорами чаще всего и заканчивалось дело, ну иногда не пустить в Зал Картин – это когда на отцовскую постель натащил он жаб из пустого баловства только. Или Аника грозилась уйти домой или к соседской компании, когда они с Симом, слишком расшалившись, брызгались водой или швырялись тиной на речке. Но у него все еще звучало в ушах невозможное: «Зашибу не то!». И никакой гром не поразил на месте Фавна. И никакой «железный дровосек» не ухватил и не потащил для наказания. Вон их две штуки копаются неподалеку, чистят песчаные белые дорожки. И небо не слышало, и солнце. Неужто Радетели не слушали тоже? Выходит, что нет. Значит, Тиму надо донести? Он знал, как это делается. Всякие жалобы или просьбы сообщаются любому из разноцветных шаров, хоть желтому, хоть синему, какому угодно из тех, которые каждый вечер выползают из своих подземных нор – только покажи знак «скрещенные пальцы», и он тут же подлетит к тебе. И ты ему шепчи. Хочешь, поодиночке, хочешь, хором, можно и всем поселком. А дальше – на усмотрение. Кого? Радетеля – правителя здешних мест, наверное. Но ничего Тим шептать в ночи не будет. Он уж знал. И не потому, что простил Фавна. Нечего было здесь прощать. Он понял внезапно: старик не всерьез угрожал ему, а лишь хотел отвадить прочь. От чего‑то такого, что могло плохо закончиться для него, Тима. А может, просто испытывал его. Фавн, он и мухи не обидит. Даже кошку и ту не решается приручить – жалко звериную свободу, а ведь кошки как раз не против. Ох, тут думать и думать! Книжку, что ли, посмотреть еще раз? Отчего он сразу не сообразил! Надо непременно показать «Азбуку» Фавну. Вдруг и он поймет в ней чего.

А сейчас он пойдет домой. Хватит доставать старика. И Нил ждет. Ну, может, и не слишком ждет, но что обрадуется новый братишка, это в облаках не лови! Надо же, братишка. Теплое слово какое, хорошее. Да, он же не знает про картинки на потолке! Тим и покажет. И как включать, и как изменять, и как придумывать новые. Мысль о том – он может научить кого‑то чему‑то, что знает сам, невольно обрадовала его.

Комната завертелась, соединив стены, словно обрезанные ровно крылья, и отступила на шаг в полутьму. Игнатий Христофорович закрыл глаза – пяток минут у него, во всяком случае, есть. Бессонная ночь в его возрасте уже не проходит бесследно. А здоровый отдых становится неотъемлемой необходимостью. Хотя все это, конечно, сущие пустяки. Психологическое равновесие в его годы уже теряет свой смысл. Устаешь от всего, даже от забот о себе самом, что и вообще‑то последнее дело. Да и с пятиминутным погружением затея пустая. Сейчас прибудет Амалия, застанет его в таком виде и начнет пилить: зачем он не щадит свое несчастное тело – всех великих проблем до смерти все равно не решить и все идеи не передумать, а вот как раз преждевременную кончину на свою голову накликать не надо.