Я взглянула на свои ноги. Пухленькими их уже не назовешь.

И тут я спросила себя, что хуже: противная покойная мама или милая покойная мама? Наверно, то и другое по-своему плохо.

Собственно говоря, я никогда не заходила в домик, где Лидвин писала. С того дня, когда впервые пошла в школу, ни разу там не бывала. Большей частью мы сидели на воздухе или у нее в гостиной. Но сегодня спрятались в домике от пробивного ливня.

Лидвин, прислонясь к дверному косяку, смотрела наружу. Я разглядывала рядок романов в шкафу. Насчитала девятнадцать штук. К боковине шкафа кнопками пришпилены газетные вырезки. Свои вырезки я окантую, подумала я.

– Лидвин, ты когда-нибудь бывала на Книжном балу?

Она обернулась.

– Да, один раз, в девяносто третьем. Рита меня заставила, моя издательница. Чтобы продвинуть мою книгу. Это было на мой день рождения, мне исполнилось сорок.

– Здорово! – воскликнула я. – Что ты надела? – Жутко важный вопрос. Но она отнеслась к нему вполне серьезно.

– Костюм. Черный брючный костюм и яблочно-зеленую блузку. Рита позаботилась. Взяла напрокат, наверно, или где-то позаимствовала. Как бы то ни было, костюм пришелся впору, как на меня сшит. Еще она мне внушала, что надо надеть лодочки, но тут я отказалась. И хорошо, потому что и без каблуков толком не знала, как добраться до дома. Едва на ногах стояла. Слишком много шампанского.

Уж я-то все буду знать, когда попаду на Книжный бал. Надену мамино платье, красное, в белый горошек. И ярко-красные сапоги на высоком каблуке. Или ковбойские сапожки. И к тому времени разузнаю у Диркье, какая фирма выпускает нестираемую помаду. И еще воткну розу в волосы, которые зачешу наверх, с несколькими свободными прядками.

В мятой голубой пижаме Лидвин сидела в садовом кресле, с Нероном на коленях. На ногах у нее были клетчатые мужские тапки. Глаза покраснели, а на столике валялись скомканные бумажные платки.

– Ты заболела? – спросила я. Было полчетвертого.

– Нерон умер. – Она погладила его, от ушек до белого кончика хвоста. – Вдруг, совсем неожиданно. – На меня она не смотрела. Руки были облеплены рыжими кошачьими шерстинками.

Я молчала. Что тут скажешь? Взяла табуретку, села рядом. Погладила Нерона по спинке. Он был холодный, и хвост свисал как-то странно. Лидвин тоже молчала. Цезаря нигде не видно.

– Заварить тебе чаю? – немного погодя спросила я.

Ответа не последовало.

Я нарвала в огороде листочков – шалфея, мяты и мелиссы. А когда вернулась с чайником и чашками, она так и сидела, ласково поглаживая Нерона.

Я налила полные чашки, но Лидвин к чаю не притронулась. По-моему, она могла бы просидеть так еще не один час.

– Где ты его похоронишь? – спросила я.

Она подняла голову.

– Да-да, надо его похоронить. Конечно. – Она взяла чашку, отпила глоток. – Надо похоронить Нерона. – Еще один глоток. – Подержи его, я пойду поищу коробку. – Она встала, положила Нерона мне на колени. Тяжелый. Я погладила его между ушек, но он уже не поднимал голову навстречу ласке.

Вернувшись с обувной коробкой, Лидвин была уже в джинсах, флисовой жилетке и кломпах.

Мы попробовали уложить Нерона в коробку, но его густая шерстка торчала из нее во все стороны, а хвост вообще не желал там помещаться.

– Тогда просто закопаем его в землю, – сказала Лидвин. Сходила в сарай возле дома, принесла две лопаты.

За садовым домиком, рядом с вьющейся розой, мы вырыли глубокую яму. Лидвин осторожно положила туда Нерона. Выглядел он вообще-то очень красиво – рыжий кот в черной земле. Она срезала две белые розы и одну дала мне.

– Сперва ты.

– Прощай, милый Нерон, мне будет тебя недоставать. – Последние два слова я произнесла немного писклявым и хриплым голосом. Нагнулась и осторожно положила розу на шубку Нерона.

Лидвин откашлялась. Бросила розу в могилу и сказала:

– Нерон был рыжий, толстый, большой. А теперь вот неживой… Неживой.

Вроде как стишок. Я посмотрела на нее. Она улыбнулась.

– Да, детка, все дело в ритме. – И по щеке у нее опять скатилась слезинка.

Мы сидели в саду, в темноте. Папа пил пиво, я – горячее шоколадное молоко. Калле уже спал. Диркье была в Утрехте.

– Пап, а почему маму кремировали? Теперь у нас нет могилы, куда можно ходить.

Он повертел в руках стакан, на пиве снова появился слой пены. Раньше мы говорили: пиво со сбитыми сливками.

– Пап, ты слушаешь? Почему маму не похоронили?

Он поднял глаза.

– Она считала, что лежать под землей – полная чепуха. Всегда повторяла: когда я умру, пусть меня сожгут. Ей не нравились кладбища, она и на могилу родителей никогда не ходила. «Они же всегда со мной, верно?» – так она говорила.

Хотелось бы мне чувствовать то же по отношению к маме.

Мамин прах мы развеяли в дюнах Терсхеллинга. Мне тогда было шесть лет. До сих пор точно помню, на вершине какой дюны мы стояли. Папа написал на песке: «Луиза». Я и сейчас иногда там бываю, только вот ее не чувствую. По правде, я ее вообще никогда не чувствую.