Из-за голубой, с вышитыми шелком павлинами, ширмы выглянула кудрявая головка циркачки.

– Сюда нельзя, я переодеваюсь, извольте выйти, – сказала она приветливо.

Павел Миронович, углядев обнаженное плечико Шарлотты, взволновался и поспешил ответить:

– Синьорина Чимбалиони, прошу вас одеться и выйти. Я представитель Окружного суда. И у меня к вам есть несколько вопросов.

– Ой, как интересно, – кудрявая головка скрылась за ширмой, раздались какие-то шорохи и неопределенные звуки, затем невидимая циркачка весело продолжила: – Присядьте, я сейчас. Как вас зовут?

– Тернов, Павел Миронович, помощник судебного следователя, – представился юный юрист, оглядывая стены комнатки небожительницы. – Явился в целях проведения дознания.

Из-за ширмы выскочила невзрачная девица, а следом за ней появилась сама Шарлотта.

– Чужих не пускать, – приказала циркачка в спину убегающей ассистентке и улыбнулась.

Павел Миронович густо покраснел, ибо не смог отвести взгляда от стройных, обтянутых ажурными белыми чулками с блестками ножек девушки, выглядывающих из-под распахивающегося полупрозрачного пеньюара.

Лукавая итальянка, не двигаясь с места, наблюдала за смущенным визитером.

«Специально выбивает меня из колеи», – мелькнуло в парализованном мозгу кандидата.

– Мне нравится, когда мною любуются, – заявила Шарлотта, грациозно передвигаясь по комнатке, ловко лавируя между столиками, пуфиками, цветами и всякими чудесными вещами, без которых немыслим цирковой мир.

Тернов провожал взглядом фигурку в просвечивающем пеньюаре и внимательно слушал.

– Надеюсь, я вас не смущаю своим видом? Полагают, что женщины нашего круга подвержены разврату, и мужчины не считают нужным соблюдать приличия. Глупости все это. Никакого разврата. И тело человека, особенно женщины, совершенно и прекрасно – это известно с античных времен. Разве я виновата, что моя красота вызывает похоть? Мне стыдиться нечего. Пусть стыдятся мужчины. А вы, юный мой друг, если доживете до глубокой старости, на что я очень надеюсь, убедитесь сами – через сто лет никакого разврата не будет. Даже слова эти люди забудут. Станут брать старые книжки, станут их читать и спрашивать у своих бабушек и дедушек, а что такое блуд? А что такое срам? А что такое похоть? Люди будущего будут знать только одно слово – любовь…. Да вы присаживайтесь.

Синьорина Чимбалиони в продолжение всего монолога успела разыскать пепельницу, перенести ее на столик возле Тернова, затем уселась в кресло, закинула ногу на ногу и, так и не дождавшись от гостя огня, закурила длинную пахитоску.

– А вы превосходно говорите по-русски, – выдавил из себя Тернов: он наконец примостился на низенький пуфик и судорожно сцепил пальцы рук, положив их на колени.

– А я русская. – Шарлотта засмеялась. – На афишах мой сценический псевдоним. А то ведь наша публика как устроена? Нам, если рискует собой русская циркачка, – тьфу, неинтересно. А если на проволоке под куполом итальянка… О! Это так романтично, необычно! Это возбуждает!

Она презрительно скривила губки и вновь поднесла пахитосочку ко рту.

Вдохнув облачко белесоватого дыма, Тернов закашлялся, а когда поднял глаза на собеседницу, то увидел ее жесткий прямой оценивающий взор.

– Извольте изложить ваши вопросы, – сказала она сухо.

– Мы проводим дознание по делу о смерти господина Сайкина.

Синьорина смотрела немигающим взором на тоненькую шею, выглядывающую из-под туго накрахмаленного белоснежного воротника, и юный кандидат отметил, что она нисколько не удивилась известию о смерти любовника.

– Умер-таки старый греховодник. – Она удовлетворенно вздохнула и откинулась на спинку кресла. – А при чем здесь я? И зачем дознание?

– А вы не догадываетесь? – быстро парировал Тернов.

– Что? Укокошила какая-нибудь подружка? – циркачка нимало не смутилась. – Впрочем, мне все равно, туда ему и дорога.

Грубый жаргон в чувственных пунцовых губках неприятно поразил Тернова.

– Но ведь и вы… э… тоже… – замямлил он.

– Что вы хотите сказать? – Шарлотта округлила сильно подведенные глаза. – Да, мы вместе весело проводили время. Играла я с ним, баловалась. Развлекалась, если так вам понятнее. Так, по-пустому. В нем было – что и нравилось мне! – этакое сочетание напора и робости. Сомневался в своей мужской силе, что ли?

– А на каком основании вы так думаете? – Тернов зарделся.

– На ужинах в ресторане всегда требовал сельдерей. Ну… Впрочем, вы этого не знаете, у вас этих страхов нет…

В ее голосе Тернову послышалось что-то насмешливо-двусмысленное.

– Так, может, в момент наиболее невыносимых домогательств вы и убили его? – спросил он.

– Чем? – Циркачка фыркнула, затянулась пахитоской и выпустила очередное ароматное облачко. – У вас есть факты, чтобы подозревать насильственную смерть?

– Есть, – сказал Тернов. – Вы вполне могли довести его до сердечного приступа.

Шарлотта с интересом воззрилась на розовощекого кандидата.

– Где вы были прошлой ночью? – насупился тот.

– Как где? В ресторане! Есть сотни две свидетелей! Уехала оттуда в час – и сразу домой.

– И вашего возвращения домой, конечно, никто не видел?

Тернов заметил, что пальчики с пахитоской задрожали.

– Вы думаете, я наносила господину Сайкину ночной визит?

– Я собираю факты, – важно изрек Тернов. – И считал необходимым побеседовать с вами, ибо о ваших отношениях с покойным издателем знал весь город. А смерть его, как утверждают врачи, наступила между двенадцатью и двумя часами ночи.

Синьорина Чимбалиони загасила пахитоску и расстегнула пуговки на прозрачном пеньюаре, выставив напоказ полуобнаженную пышную грудь, стянутую черным гипюром, что позволяло разгуляться юношескому воображению, блуждающему между светлыми и темными пятнышками.

– А что вы думаете о повести Конан Дойла «Автомобиль Иоанна Крестителя»? – спросил Тернов, судорожно пытаясь сохранить нить разговора.

– Ничего не думаю. А при чем это здесь?

– О нем много пишут в газетах. – Тернов сглотнул слюну и поднял взор на недоуменное личико чернокудрой циркачки.

– Не читаю газет, не читаю книг, – ответила Шарлотта, – скучно. А если не верите, Джулия подтвердит. Джулия!

Она громко крикнула, и, видимо, скрывающаяся за дверью, ассистентка тотчас появилась в проеме.

– Скажи господину следователю, что я книги и газеты в руки не беру, – велела черноокая красавица и потянулась к вазе, из-за которой достала свой фотографический портрет.