Я успела пожить под руководством трех Старейшин. Первым был Яков Эдельстайн, польский сионист, который не боялся и мог отстаивать свою позицию перед Kommandantur. Его сменил на этом посту Поль Эпштэйн, берлинец, который не отличался смелостью и часто отдавал предпочтение своим соотечественникам. Он трепетал перед немцами и часто пресмыкался перед ними безо всякой на то необходимости. Третьим был Бенджамин Мурмельстейн, раввин из Вены.

Эти трое и юденрат имели власть и определенные привилегии, но их положение было отнюдь не простым и выбора у них не было. Еды у них было больше, а жилье — лучше, они обладали исключительной возможностью жить вместе с женами, распределять работы и решать, кто и когда покинет Терезин. И пока эти люди, а они были всего лишь людьми, решали, кого стоит спасти, руководствуясь исключительно своими убеждениями, разногласий с ними быть не могло. Но когда они хотели уберечь друга, друга их друзей, дальнего родственника, а в некоторых случаях в ход шел и банальный подкуп, картина становилась совсем иной.

Эта изощренная система, словно лестница, тянулась от юденрата через все гетто и была нацелена на то, чтобы стравить заключенных между собой. Крипо, или еврейская криминальная полиция в штатском, базировалась на шпионаже и доносах на других заключенных. Не всегда они приводили к арестам, но часто играли на руку какому-нибудь облаченному властью садисту или пьяному. Евреи такие же люди, как и все остальные. И чем дольше я жила в Терезине, тем больше понимала, как же трудно человеку сохранить систему ценностей, если предположить, что она у него вообще есть.

15 и 18 декабря 1943 года из Терезина отправились два поезда, везущие в своих вагонах 5007 молодых людей. Нам сказали, что из-за перенаселенности гетто этих людей везут куда-то строить новый лагерь. Я уверена, что в юденрат знали о месте назначения намного больше, но, опасаясь за собственную шкуру при попытке возможного восстания или побега, они молчали.

События 11 ноября были еще свежи в памяти каждого из нас. В тот день все население гетто, примерно 40 000 человек, вывели в пустое поле. Под моросящим дождем мы простояли там весь день, чешские жандармы с автоматами наперевес охраняли нас, а эсэсовцы считали и пересчитывали. Дрожащие и напуганные, многие решили, что больше не вернутся в гетто. Перепись не была окончена, до некоторых очередь так и не дошла, и к полуночи нас, голодных и истощенных, отправили обратно в бараки.

После этого мы с Джо окончательно убедились, что в декабре нас депортируют. Железная дорога из Богушовице была почти закончена, и Джо начал беспокоиться о том, что причин для отсрочки депортации больше нет. Но ему в голову пришла мысль: если я заболею скарлатиной, то нас обоих поместят на карантин.

Наш хороший друг доктор В. вколол мне большую дозу бактерии, предложив ее вначале Джо, но тот сказал, что у него иммунитет, так как он переболел скарлатиной еще в детстве. Мы ждали появления первых симптомов. К счастью, все ограничилось головной болью и невысокой температурой, пятен так и не появилось, для карантина этого было мало. Правило гласило, что нет пятен — нет и карантина, но нас в итоге так и не депортировали.

Китти повезло меньше. За месяц до этого ей исполнился 21 год, и ее исключили из списка «защищенных», в котором числились ее родители. Тогда же депортировали ее Буби и соседа Джо — Гонзу, а вместе с ними и многих наших друзей. Мы простились с легким сердцем. Китти даже пообещала, что займет для меня соседнюю койку. Глупо, но мы поверили в сказку про новое гетто.

После их отъезда наступило затишье. Поезда больше не уходили из Терезина. Зато прибывали все новые ссыльные, теперь из Голландии и Дании. Но на самом деле перемены шли полным ходом. Когда я только приехала, старая крепость была карантинной зоной, теперь же она превратилась в огромный склад конфискованных за последние годы вещей. Мастерская по починке униформы закрылась, и меня перевели в магазин, где я сортировала и чинила одежду, чтобы лучшие вещи можно было отправить в Рейх.

Происходили очень странные события. Фасады домов на главной улице перекрашивались. Магазины, превращенные в общежития, снова стали магазинами, в витринах которых были выставлены лучшие предметы со склада. Скорее для демонстрации, а не для продажи. Открыли кафе, в которое можно было пройти на час по специальным билетам. Были напечатаны деньги, и открылся банк. Огромный цирковой шатер, поставленный годом ранее и где все это время производили слюду, разобрали, а на городской площади спешно построили музыкальный павильон.

В январе Hamburger Kaserne, в которых проживали три с половиной тысячи женщин, расселили. Барак превратили в конечную станцию построенной железной дороги. В последовавшей за переселением неразберихе я переехала к Джо, который теперь был один в кумбал.

21 января приехал поезд, заполненный хорошо одетыми людьми, и тайна перемен была раскрыта. Прибывшие гости оказались евреями из Голландии, которых юденрат лично встретил торжественной речью. Kommandant СС и его приспешники помогали женщинам и детям выходить из машин, вся постановка снималась на камеры, чтобы потом в качестве доказательства показывать по всей Европе, как же хорошо Рейх охранял евреев во время их путешествия. После приветствия им раздали открытки, чтобы они написали своим друзьям, оставшимся в Голландии, и заверили их в своем благополучии. Но дальше — лучше. Название «Терезинское гетто» изменили на «Еврейское поселение Терезиенштадт». Заключенные больше не должны были приветствовать эсэсовцев, стоять по стойке смирно или освобождать тротуар, когда те проходили мимо.

Невыполнение всего этого раньше привело бы к десяти ударам кнутом. Квартиры Старейшин Совета отремонтировали и обставили современной датской мебелью. Было очевидно, что происходит нечто большее, чем съемка кинохроники.

Железную дорогу достроили, и для ее обслуживания оставляли ограниченное число рабочих. Джо удалось вырвать себе место в дикой борьбе, но он ездил в Богушовице лишь изредка, когда там нужен был кто-то для работы с циркулярной пилой. Общаться с коллегами-христианинами становилось все сложнее и опаснее.

Как-то ночью мне приснился сон. Я была в совершенно незнакомом месте. Кругом словно простирался лес из колючей проволоки, а под ногами была земля цвета охры, которую я никогда прежде не видела в Центральной Европе. Багровое небо то и дело озаряли вспышки света. Я была одна, но меня не покидало чувство, что за мной следят тысячи глаз. Я проснулась от собственного крика и с удивлением поняла, что лежу на своей койке, а Джо смотрит на меня. Ни он, ни Марго, ни кто-то еще из наших друзей никогда не видели подобного места, и даже после долгих обсуждений этот кошмар так и остался загадкой.

Однажды вечером в начале марта Джо сказал мне, что волнуется из-за того, что с ним случилось в тот день. В Богушовице он должен был встретиться со связным, но не смог, потому что в последний момент вместо него отправили другого рабочего. Чтобы не терять времени, Джо попросил его передать записку и деньги связному, а если они разминутся, то не приносить их обратно в гетто. В этом случае пачку денег нужно было оставить в груде железнодорожных шпал, уложенных рядом с пилой. Вечером Джо к своему ужасу узнал, что они не только разминулись, но рабочий, вопреки просьбе Джо, вернулся с деньгами в гетто и попытался под покровом ночи спрятать их в рулон жалюзи для затемнения. Одна редкая крыса из чешских жандармов стояла на другой стороне темной улицы и видела, что произошло. Она донесла в Kommandantur. Через несколько минут в барак ворвались эсэсовцы, сразу же направились к окну, угрожали всем заключенным репрессиями и забрали того рабочего. В записке было сказано только одно: «Джо из хижины», но не было сомнений в том, что рано или поздно рабочий назовет полное имя Джо.