– Прошу вас!

Вспыхнул зеленый индикатор. Лука прошел в кабину, коснулся дюжины сенсоров – пассаж, сложный даже для профессионального музыканта – активируя передатчик и контуры защиты. Обычно на узлы ставят три контура. Четвертый, особый, являлся сюрпризом для излишне любопытных.

– Аппий Лар Тарквиций на связи, – уведомила информателла.

В рамке возникло плоское изображение абонента. Розовощекий сенатор с благородной сединой на висках радушно улыбнулся банкиру:

– Аве, мар Шармаль!

– Здравствуйте, сена…

Изображение жизнерадостного Тарквиция мигнуло и пропало, рассыпавшись фейерверком разноцветных пикселей. На миг Луке почудилось, что улыбка сенатора зависла в центре рамки, отказываясь исчезать. Удостовериться, так ли это, Шармалю не дали – в рамке объявился незнакомый гематр лет шестидесяти пяти, одетый в сюртучную пару цвета «графит-электрик».

– Прошу прощения, мар Шармаль, что прервал ваш сеанс связи. Разрешите представиться: Яффе, алам Яффе. Уверен, нам с вами следует побеседовать, прежде чем вы продолжите разговор с сенатором Тарквицием. Я уже еду к вам.

– Когда вас ждать? – спросил банкир.

– Через тридцать семь минут сорок секунд. Это время вас устроит?

– Вполне.

Хвост, подумал Лука Шармаль. Хвост обернулся зубастой пастью. Изумительный образ; польза высшей пробы. Надо запомнить.

III

– Пари? – настаивал Пшедерецкий. – Я ставлю на Шильдкнехта: ваша подопечная скоро выдохнется. Ну как, принимаете?

– Ставлю на Джессику, – без колебаний ответил Диего. – Только учтите, я беден. Высокие ставки мне не по карману.

Пшедерецкий тихо засмеялся:

– Деньги? Нет, денежный выигрыш – это по́шло. Давайте загадаем по желанию. У вас есть заветное желание? У меня – есть. Кто выиграет пари, у того исполнится заветное желание. Идет?

– Да, – кивнул Диего. – Принимается.

Он уже понимал, что этот удар пропустил. Заключил договор с дьяволом: все блага налицо, но отравлены неизбежной перспективой смолы, кипящей в котле. Рана болела: маэстро не знал, какое из двух желаний заветней. Убить дона Фернана? Увидеть Карни? Убить – значит ли это утешиться? Увидеть – значит ли это помочь? Воскресить? Господи, прости за ересь, кощунство, отвратительное святотатство, но – воскресить?! Если рапира, брошенная на морском берегу близ Эскалоны, способна возникнуть наваждением в безумном аду космоса, а затем – воплотиться холодной сталью на Хиззаце, возможно ли, что неприкаянная душа Карни, застряв на тернистой дороге, имеет шанс обрести не покой, не жизнь вечную – жизнь бренную, плотскую, новую? Или рапир две – одна ржавеет у моря, другая греет бедро хозяина? И Энкарн де Кастельбро тоже станет две – одна воскреснет, как после трубы ангела, возвещающего Страшный суд, другая же продолжит скитаться в черных неверующих небесах?! Нет, лучше оставить мечты о чуде, лучше желать понятного: убийство, месть. Тогда и разочарование будет меньше. Два желания: заветные, ядовитые. Сбудется ли так, чтобы исполнились оба? Или придется выбирать? Или Господь, видя омерзительные колебания грешника, откажет рабу своему Диего в воплощении любых мечтаний, что бы раб ни выбрал?! Не загадывай, вспомнил Диего. Отец говорил: «Не загадывай, дурачок! Судьбе нет слаще удовольствия, чем разбить наши надежды вдребезги. Не загадывай, это все равно что трогать языком гнилой зуб…»

– Да, – повторил он.

На площадке бушевал вихрь. И маэстро, и Пшедерецкий, и уж тем более судьи, склонившиеся к «волшебным ящикам», прекрасно понимали, что эта пара фехтовальщиков не созрела для таких высоких скоростей. Плыла техника, чудил глазомер. Мастерство подменялось напряжением, точность – стремительностью, искусство – силой. С дистанцией творились чудовищные метаморфозы: казалось, соперники отбросят оружие прочь и вступят в рукопашный бой – а вот уже они далеко друг от друга, и лишь кончики клинков перезваниваются накоротке, отыскивая брешь для атаки.

Джессика Штильнер и Рудольф Шильдкнехт успели заполучить по десять-двенадцать килограммов лишнего веса – нейтрализаторы бдили, фиксируя каждое туше́. Но отягощения не сказывались на динамичности маневров. «Раны», если так можно выразиться, располагались удачно, позволяя спортсменам без проблем приноравливаться к лишней тяжести.

– В нее легко влюбиться, – сказал Пшедерецкий. – Экий темпераментище…

Он еле слышно вздохнул:

– Темперамент гематрийки? Любовник госпожи Штильнер будет чувствовать себя извращенцем. Не находите?

– Обсуждать женщин в подобном тоне… – начал было Диего.

Улыбаясь, Пшедерецкий перебил маэстро:

– …недостойно мужчины. Или даже так: недостойно благородного человека. Знаю, сеньор Пераль. Приношу глубочайшие извинения вам и госпоже Штильнер. У меня злой язык. Вы вызовете меня на дуэль? Без нейтрализатора?

В речи Пшедерецкого мелькнули знакомые нотки: верткие серебряные рыбы в мутной воде. Дуэль, подумал Диего. Намекает? Издевается? А может, все проще: я – варвар, мне чужда раскрепощенность цивилизованной Ойкумены, и я ищу подвох в обычнейшей светской болтовне? Диего Пераль, ты смешон, как старомодный ботфорт в рубке космического крейсера…

– Извинения приняты, – сухо ответил маэстро.

Он ждал и дождался. Вихрь служил прелюдией, вступлением к экспромту, продуманному заранее самым тщательным образом. «Экспромт? – говаривал Луис Пераль, и в глазах отца играли смешливые искорки. – Задача актера, мальчик мой, состоит в том, чтобы убедить зрителя: ты импровизируешь на ходу, ты остроумен без подготовки. Ты должен преподнести публике акт творения: здесь и сейчас, приятного аппетита! Ничто не требует такой подготовки, как экспромты. Перефразируя эту мудрую мысль, я повторяю: ничто не требует такой подготовки, как необходимость уверить зрителя в том, что ты совершенно не готовился! Господь создал наш мир экспромтом. Я даже представить боюсь, сколько времени Он перед этим…» Тут маэстро обрывал отца, требуя почтения к вере. Сегодня, на турнире, Пераль-старший наверняка одобрил бы молодую гематрийку – Джессика сыграла, как по нотам.

– Черт возьми! – охнул Пшедерецкий.

Улучив момент, когда дистанция позволила пустить в ход короткий клинок, Джессика – из низкого парирования, даже не подумав выпрямиться – швырнула кинжал в лицо Шильдкнехту. Бросок был сделан без замаха: краткий, резкий всплеск кисти. Так стряхивают капли воды, так отгоняют назойливую муху. Гематрийский рассудок, способный к сложнейшим расчетам, фехтовальный опыт бергландца – все криком кричало, что у кинжала нет ни единого шанса попасть в цель острием. Тем не менее, Шильдкнехт отпрянул, чисто по-человечески среагировав на бросок. Он машинально приподнял своих «близнецов», пытаясь закрыться рапирами, и опоздал, потому что опоздание Джессика Штильнер просчитала до мельчайших тонкостей, как и подъем рапир в высокую позицию.

Кинжал угодил плашмя в плечо спортсмена. Честно отмечая любое попадание – силу, точность, качество потенциального ранения – педант-нейтрализатор добавил бергландцу самую малость: пятьсот граммов в худшем случае. Но эти злополучные полкилограмма, помноженные на мощное движение торса Шильдкнехта, вынудили бергландца откинуться дальше, чем он хотел, и поднять рапиры выше, чем он собирался. А Джессика уже заканчивала головокружительный пируэт, срывая с себя плащ освободившейся левой рукой. Завязки плаща, пришитые «на живую нитку», от рывка лопнули, и алая волна захлестнула, накрыла, повлекла в пучину скрестившихся «близнецов».