Зато она, став императрицей, завела у себя порядки, которых насмотрелась в детстве – с бесчисленным количеством уродов и карликов, разных приживалок, негров, увечных, больных, сумасшедших и прочего сброда. Ее двор был зеркальным отражением двора матери Анны – царицы Прасковьи, с ее «гошпиталем уродов», но были и отличия. Если царица Прасковья привечала убогих и вела с ними душеспасительные беседы, то Анна над ними откровенно издевалась, и вся эта публика нужна ей была лишь для потехи.

Анна Ивановна была последней русской императрицей, которая содержала шутов – они были ее любимым развлечением. Как писали современники, «для своих шутов государыня сочиняла сама забавные костюмы… К одежде прибавлялись колпаки и гремушки». Другой свидетель так описывал двор Анны Ивановны: «Карлики и карлицы, горбуны и многочисленные калеки обоего пола, на что указывают их прозвища (Безножка, Горбушка), ютились рядом с шутами и шутихами, дураками и дурами, калмыками, черемисами, неграми. Вся эта публика держала себя весьма свободно с лицами, посещавшими двор…».

Неотесанная и грубая натура Анны диктовала и дурацкие затеи. Особенно это проявлялось в ее «забавах» с шутами. Случались и просто неприличные действия. Как-то приезжий итальянский шут с характерным прозвищем Педрилло вынужден был играть роль мужа… козы! Вот как небезызвестный нам И. Лажечников описывал сцену посещения Анной дома шута, где находилась коза вместе с новорожденным козленком: «Сцена была убрана разными атрибутами из козьих рогов, передних и задних ног, хвостов… связанных бантами из лент. Во глубине сцены на пышной постели в богатой кровати, убранной малиновым… штофным занавесом, лежала коза… Она убрана в чепец с розовыми летами… Подле нее на богатой подушке лежала новорожденная козочка, повитая и спеленутая, как должно. Введенная в спальню родительницы, государыня подошла к постели, изволила высыпать из кошелька… несколько десятков золотых монет на зубок и потом спросила госпожу Педрилло об ее здоровье». Анна Ивановна откровенно издевалась над своими бесправными шутами! И не все они были такими уж дураками, чтобы не понимать этого. Среди шутов Анны были, например, граф Апраксин, князья Голицын и Волконский. Так что понимали, но вынуждены были терпеть всяческие унижения от жестокой императрицы. Где это видано было, чтобы в шутах держать русских аристократов – князей и целого графа?! «Анновщина», ей-богу, «анновщина»!

А еще она любила издеваться над ними: «Способ, которым государыня забавлялась сими людьми (шутами), был чрезвычайно странен. Иногда она приказывала им всем становиться к стене, кроме одного, который бил их по поджилкам и через то принуждал их упасть на землю. Часто заставляли их производить меж собою драку, и они таскали друг друга за волосы или царапались даже до крови. Государыня и весь ее двор утешались сим зрелищем, помирали со смеху». Дальше – больше. Анна Ивановна очень любила унижать людей. Ее шуты не только дрались между собой, но дружно кидались на всякого человека, с чем бы он ни входил к императрице. Был ли это царедворец, входивший к Анне с докладом, гонец из действующей армии или иностранный посол, шуты оплевывали его, ругали, обзывали разными поносными словами, пугали неожиданными кульбитами, делали «козу» в нескольких сантиметрах от глаз. Когда человек пугался, шарахался, стараясь не измазаться об шутов, игравших натуральными какашками или делавших вид, что мочатся на вошедшего, Анну Ивановну это особенно забавляло. Правда, с иноземными послами так не поступали, но на своих царедворцев шуты иногда действительно мочились, что вызывало просто судороги восторга у императрицы! Представляете себе такую картину? Уважаемый человек должен был терпеть всякие унижения от шутов и одновременно, не подавая виду, что это ему омерзительно, подобострастно лицезреть государыню. Такого в XVIII веке не было ни при одном из дворов Европы и Азии, а в России было! Так что верно наше определение – «анновщина», несомненно, «анновщина»!

Правда, и Бирон не чуждался какашек. Он был приверженцем так называемого клозетного юмора. Как и большинство немцев, он находил очень смешным все, что связано с испражнениями и мочеиспусканием. Однако он никогда не переходил от теории к практике. Иногда он, под воздействием винных паров, рассказывал какой-нибудь анекдот: например, как мекленбургский рыбак накакал в саду у священника, а пастор не понял, что это такое, взял в руки и понюхал. При этом Бирон разражался диким хохотом. Ну юмор у него был такой своеобразный, что тут поделаешь!

Так что по уровню общей культуры любовники друг друга стоили, а в плане умственных способностей и практических знаний Бирон был даже выше Анны. Незаконченное высшее образование Бирона, в противовес отсутствию оного у Анны, все же давало о себе знать.

Эрнст Бирон был завзятым лошадником – вероятно, страсть к этим животным передалась ему от предков. Правда, это единственное, что он сделал для блага России. В стране появились новые породы лошадей, а коневодство в целом было поставлено на соответствующий тому времени западный лад. При Бироне строились новые конные заводы, на племя завозились лучшие лошадиные породы из Дании и Германии. Даже церковному ведомству по настоянию Бирона поручили в своих хозяйствах заниматься коневодством. Для контроля за этим важным делом (а лошадь тогда заменяла собой и автомобиль, и трактор, и паровоз) в 1731 году была создана Конюшенная канцелярия. Правда, и в этом благородном деле Бирон остался верен себе. Австрийский посланник при русском дворе барон Остен отзывался о нем так: «Когда граф Бирон говорит о лошадях, он говорит, как человек; когда же он говорит о людях или с людьми, он выражается как лошадь». Есть еще одна характеристика, данная речам Бирона современником: «Вспыльчивый по природе, он в гневе забывал свою светскость и говорил языком, оскорблявшим даже очень неизнеженный слух…»

Очень часто Бирон днями не выходил с манежа, предпочитая самые важные государственные вопросы решать там. Самый лучший способ понравиться ему – это умение разбираться в лошадях, придя на конюшню, говорить только о них, помогать Бирону в выездке и дрессировке, а еще лучше – подарить ему хорошего скакуна.

Добавим еще немного черт для характеристики Анны Ивановны. Она любила убивать. Не людей, слава Богу, а зверей и птиц. Говорили, что она любила охоту… Но охота – это спорт, и спорт тяжелый. Ее дед, царь Алексей Михайлович, например, мог проскакать с кречетом на рукавице 20 верст, чтобы добыть какого-нибудь зайца или цаплю. Ее внучатый племянник, Петр II, 14-летний мальчик-царь, мог провести целый день в скачке с борзыми собаками, а потом соскочить с лошади, чтобы самому схватить волка за уши и связать ему пасть сыромятным ремнем. То был спорт, испытание себя и своих возможностей, свежий воздух, когда уровень адреналина зашкаливает выше нормы и когда от этого получаешь удовольствие. В такой охоте акт убийства зверя занимает весьма скромное место, а особой доблестью во все времена престижным считалось взять зверя живьем.

Ничего общего с этим «охота» Анны Ивановны не имела. Ее привлекали не поиски дичи или ее преследование; ей нравилось стрелять по живой мишени. Для ее «охоты» животных сгоняли в вольеры, а потом гнали их мимо императрицы, а она палила по ним, меняя ружья, прямо из окон дворца или террасы. Все ее развлечение заключалось в том, чтобы как можно больше убить зверья. Всего только за один «охотничий» сезон 1739 года Анна Ивановна собственноручно застрелила 9 оленей, 16 диких коз, 4 кабанов, 1 волка, 374 зайца, 608 уток и 16 чаек. Какой уж тут спорт – это было просто убийство!