— Лучше, если с ним останется кто-то более близкий. — Наверное, со стороны я выгляжу слишком черствой. Да что там, я действительно сильно изменилась за годы работы в «Шиповнике», и чужое горе меня уже не трогает так, как раньше. Но я же профессионал, и моя работа — искать преступников, а не сочувствовать.

— И опять вы правы. — Феликс Семенович нервно огляделся по сторонам. — Мариночка! Подойдите, пожалуйста!

Марина оглянулась, сказала что-то врачу и, уверенно шагая, спустилась со сцены. Ее место около медиков заняли сразу трое — две женщины и мужчина — и начали что-то рассказывать, оживленно жестикулируя.

Здравомыслящей Марине не пришлось ничего объяснять — она сама поняла, что нужно делать. Женщина ловко разжала пальцы Рестаева, судорожно вцепившиеся в запястье Феликса Семеновича, присела в соседнее кресло и приобняла режиссера за плечи. Глубоко вдохнула и неожиданно запричитала:

— Ой, да что же это такое на белом свете творится! Ой, да как же это, как такое случиться могло? Да что ж наша Галочка, красавица наша, умница, да неужели ж, правда, она глазоньки свои закрыла!

Она выпевала это негромко и очень, как бы это сказать, профессионально, но для меня это выглядело настолько странно и непривычно, что я замерла, вытаращившись на нее.

Марина покосилась на меня и, не прерываясь, слегка кивнула — дескать, идите по своим делам, здесь я справлюсь. Феликс Семенович тоже осторожно коснулся моего локтя:

— Пойдемте, Рита. Мариночка знает, что ему сейчас необходимо.

А ведь действительно, Марина знала. Рестаев привалился к ней, расслабился и, наконец, заплакал.

Мы вернулись на сцену, и директор каким-то особенным голосом — вроде и не слишком громко, но, без сомнений, слышно его было даже в самых дальних уголках зала — объявил:

— Минуточку внимания!

Все замолчали и обернулись к нему. Феликс Семенович кашлянул и продолжил:

— Друзья! Нас постигло страшное горе. Галочка… Галя Кострова… — Он всхлипнул и быстро смахнул ладонью слезы. — Вы все видели и понимаете, что Галя… — Голос его сорвался. Несколько мгновений он боролся с собой, потом сделал глубокий вдох и перешел к делу: — Сюда едет полиция. Они захотят поговорить с каждым, кто был на репетиции…

— И со всеми, кто в это время находился в здании театра, — подсказала я.

— И со всеми, кто в это время находился в здании театра, — послушно повторил Феликс Семенович. — Поэтому попрошу: никому не расходиться! Это займет… — Он покосился на меня и уточнил одними губами: — Сколько времени это займет?

— Несколько часов, не меньше.

— Несколько часов, не меньше. Так что, если кому детей из садиков забирать, звоните родственникам, знакомым… пусть решают этот вопрос.

— Хорошо бы сразу список присутствовавших в зале составить, — тихо намекнула я. — Полиции пригодится.

— И люди делом займутся, — кивнул он. — Сейчас Марину попрошу… нет, Марина занята… А, вот Женя! Женечка! Можно вас на минуточку? Будьте добры, окажите любезность! Составьте, пожалуйста, список всех, кто присутствовал при этом трагическом происшествии. И пометьте сразу, кто на сцене был, кто за кулисами…

Феликс Семенович просто на глазах успокаивался, занявшись делом. Что ж, и мне пора приступить к выполнению непосредственных обязанностей. Я огляделась по сторонам и «пошла в народ».

Прежде всего я прошла мимо дивана, на котором Лиза все еще держала за руку поникшего Молчалина. С другой стороны, оттеснив Чацкого, присел пожилой, совершенно лысый мужчина и строго всем троим что-то внушал. Молчалин, как мне показалось, его не слушал — сидел, упершись локтями в колени, опустив голову, и думал о чем-то своем. А Лиза и Чацкий как раз слушали очень внимательно, кивали, соглашаясь, и даже что-то подсказывали.

О чем это он, интересно? Я остановилась, словно случайно, рассеянно огляделась… Мужчина, оказывается, излагал свой взгляд на ситуацию. По его мнению, Галина Кострова пала жертвой жидомасонского заговора против русского искусства. Поэтому коллектив театра должен сплотиться и дать мощный отпор, иначе одной Костровой подлые жидомасоны не ограничатся и за какие-нибудь год-два изведут всех представителей титульной нации, заменив их всякой масти русофобами-инородцами. Интересно, этот дяденька чокнутый или просто мерзавец? Впрочем, нет, неинтересно. Я сделала короткую запись в рабочем блокноте и прошла дальше, к стайке из пяти молодых женщин.

Это явно актрисы, лица примелькавшиеся, но ни одну фамилию я, к сожалению, не помню. Ладно, пометим их пока так: Брюнетка в зеленом платье, Брюнетка в джинсах, Шатенка, Блондинка с косой и, совершено ванильной внешности, Блондинка стриженая. Женщины нервно щебетали, обмениваясь впечатлениями. Они были в ужасе, на грани обморока, никогда ничего подобного не ожидали, но совершенно ясно было, что рано или поздно что-то такое должно было случиться.

— Неужели Рестаев? — жеманно ахала Блондинка с косой.

— Конечно, какие могут быть сомнения? Кому еще надо было ее травить? — Уверенность Брюнетки в зеленом была такова, словно она сама видела, как режиссер угощал супругу крысиным ядом.

— Да ничего подобного! — захлопала глазками Блондинка со стрижкой. — У Андрея Борисовича кишка тонка! Он таракана тапкой прихлопнуть не может, а тут — человека убить! Не потянет он…

— А ты откуда знаешь про таракана и тапки? — язвительно поинтересовалась Шатенка. — Где ты его в тапках могла видеть? Да еще в обществе тараканов?

— При чем здесь тапки? — очень ненатурально смутилась стриженая. — Это я так, к слову… к тому, что не мог он, не такой Андрей Борисович человек.

— Да, да, — активно закивала Блондинка с косой, — он же просто святой.

— Мог или не мог, это дело темное, — вмешалась Брюнетка в джинсах. — Сами знаете, Галка и святого из себя могла вывести.

— Запросто, — согласилась Шатенка, а остальные покивали.

— Вот только на ней весь репертуар держался, а теперь, считай, в каждый спектакль срочный ввод надо делать, — продолжила джинсовая. — Нужен Рестаеву такой геморрой?

— А что тут сложного? — Блондинка стриженая очаровательно надула губки. — Можно подумать, Галина невесть что собой представляла. Уж как-нибудь найдется, кем ее заменить.

— Ты себя, что ли, имеешь в виду? — прищурилась Шатенка. — Не рано ли губенки раскатала Галкины роли на себя примерять? Так закатай обратно, ничего у тебя не выйдет.

— У тебя, что ли, выйдет? — неожиданно вступилась за стриженую Блондинка с косой. — Да если даже всех нас тут перетравят, Рестаев Офелию тебе все равно не отдаст.

— А кому отдаст, тебе? — встрепенулась Брюнетка в зеленом. Очевидно, она тоже имела виды на эту роль. — Так, может, это ты ее и траванула?

— Глупости! Меня и Гертруда вполне устраивает, ее гораздо интереснее играть, чем эту малахольную дурочку. И если так рассуждать, то это скорее Люська постаралась. — Шатенка ткнула пальцем в Блондинку стриженую. — А что? Одним заходом освободила для себя место и на сцене, и в постельке… а там, глядишь, и замуж протиснешься. Люська, признавайся, хочешь за Андрея Борисовича замуж?