* * *

Из окна видна Манила. По стеклу бьет косой дождь. Вдруг самолет ныряет. Желудок прилипает к горлу. Слышится визг, пассажиры выпрямляются, крепко хватаются за подлокотники, многие перепроверяют пристегнутые ремни, другие вытащили четки и зашевелили пальцами и губами. Бля. Надеюсь, нас не станут сажать на воду. Пилот объявляет: «Членам экипажа занять свои места». Самолет выравнивается. Внутреннее освещение приглушается. Из аудиосистемы доносится стандартный мьюзак: позвякивающая фортепьянная версия главной темы из «Крестного отца». И только мой сосед сохраняет полное спокойствие: он берет алкогель, снимает носки и начинает обтирать ступни, держа бутылочку в зубах и запуская пальцы обеих рук между пальцами обеих ног. Чтобы не пускать изо рта слюну, он втягивает ее воздухом. Все из-за моего алкогеля. Самолет снова начинает сильно трясти.

Я закрываю глаза. Тема из «Крестного отца» навевает картину: гангстеры в шелковых носках грациозно раскатывают по отполированным до зеркального блеска полам бальной залы. Либераче[53]за роялем на возвышении напряженно смотрит в ожидании неминуемого взрыва, который разнесет все на миллион мельчайших осколков.

Меня радует мысль, что не придется о чем-то болтать с незнакомыми людьми, которых бабушка всегда посылала скоренько провести меня через таможенный контроль, стащить чемоданы с ленты, отвезти домой. Я счастлив, что не придется встречаться с дедом. Мне мила моя свобода без Мэдисон, когда не нужно звонить ей и сообщать, что я благополучно добрался, и слушать, как мои уверения встречаются чрезмерным потоком слез, заставлявших чувствовать себя одновременно и желанным, и обремененным. Независимость — это счастье. Воистину.

Помню, как мы с Мэдисон решили снять квартиру в Бруклине, — тогда я впервые хлебнул независимости.

Меня просто замучили угрызения совести — ведь мы жили с ней в дедовой квартире в Трамп-Тауэр без спросу. Помню, как я позвонил деду в Манилу, сообщить ему и Буле о своем решении. «Отмой только пол как следует, чтоб мы могли сдать ее поскорее», — сказал дед. Я, конечно, изумился, что он так равнодушно это воспринял и не предложил мне остаться. Но в то же время я вздохнул с облегчением, что так быстро с этим разделался. Мы с Мэдисон переехали в чудную дыру, и когда я ехал обратно на взятом в прокат грузовичке, то чувствовал себя за рулем яхты, которая держит курс на роскошный остров системы «все включено», где отдыхают инструкторши по пилатесу, в стрингах, и посреди бассейна работает бар.

Не прошло и месяца, как в город нагрянули старики. Два дня мы не без удовольствия сопровождали их на бродвейские спектакли, на которые вряд ли пошли бы без них, и в рестораны, где мы с Мэдисон наконец могли поесть как следует, после чего она решила, что все мои стенания были сильно преувеличены. Да я и сам начал сомневаться. Может, став независимым, я добился их уважения, думал я. В последний вечер они попросили меня прийти одному; на следующий день они улетали в Тель-Авив на встречу по поводу каких-то особенно плодовитых кур.

Дуля стоял у стола в их номере в «Холидей-Инн». Комната навевала тоску, граничащую с отвращением. Когда я был маленьким, он не упускал случая напомнить, что основа его благосостояния — это умение экономить. Дед был в трусах и майке, посеребренная копна волос взъерошена. Рубашка была шиворот-навыворот. Когда он отвернулся, чтобы взять что-то из чемодана, я увидел на ярлыке оставленную служанкой надпись «Мистер». Той же рукой и тем же фломастером на всех моих рубашках было проставлено «Мигс». Дуля обернулся и уселся за стол. Положив перед собой контейнер для лекарств, он открыл его на вторнике и стал вынимать похожие на конфетки пилюли и капсулы, раскладывая их на столе. С тех пор как я вошел, он на меня так и не посмотрел. Потупив взор, в углу сидела Буля. Дуля вздохнул. То был суровый, не оставляющий надежды вздох. Подобно Эолу, повелителю ветров из греческих мифов, он разом сдул все преграды, выстроенные мной для сохранения уверенности и чувства собственного достоинства в новой, только начатой мною жизни.

— Может, скажешь, зачем ты нас обманывал? — Он снова вздохнул. — Я знаю, все из-за этой девицы. — Вздох. — Губишь свою жизнь. — Вздох. — Я послал тебя учиться в Лигу плюща[54]. — Вздох. — Что ты там делаешь, в этом журнале? Ты же окончил Колумбийский университет! Да тебя должны были главредом назначить! Хочешь, пойдем вместе и поговорим с ними? — Вздох, вздох, вздох.

— У меня хорошая должность.

— Правда? Я смотрел в выходных данных. Ты редактор? Посмотрим. Бриджит Хагс, управляющий редактор. Это ты Бриджит Хагс? Бен Райдер Хоу, старший редактор. Тоже не ты?

— Дуля, я помощник в редакции, и если буду очень стараться, то когда-нибудь стану редактором.

— Хм… Что ж, продолжим. Оливер Броуди, старший редактор. Ты, случайно, не Оливер Броуди? Джордж Плимптон, редактор. Это ты — Джордж Плимптон? Где ж твое имя, малыш Мигелито?

— Я не так давно работаю, — слабым голосом произнес я, — меня еще не внесли в поминальник.

— Ну вот, опять ты врешь. Всегда одно и то же.

— Это правда.

— Скорее, твоя версия. Признайся, ты вахтер?

Я взглянул на Булю. Она тихо сидела в углу и разглядывала свои пальцы.

Я пытался поймать ее взгляд, но до сих пор не понимаю, чего ради. Почувствовав боль в руках, я понял, что крепко сжал кулаки и чуть не проткнул ладони ногтями.

Когда я заговорил, меня уже ощутимо потряхивало.

— Дуля, — сказал я, — ты не понимаешь.

Это прозвучало так по-детски, что пришлось подбавить металла в голос.

— Это все из-за рассказа, так ведь? Не надо было вам показывать этот журнал. Всегда одно и то же. Ну почему ты решил, что образ отца — это непременно ты?

— А почему ты не можешь писать нормальные рассказы? Чтобы твоей бабушке не стыдно было бы показать друзьям?

— Буля, так вот в чем дело?

— А почему бы тебе не писать о чем-нибудь приятном? — сказала бабушка неожиданно сердитым голосом. — Разве после твоих рассказов кто-нибудь захочет к нам приезжать? — Голос ее слегка смягчился.

— Писатель поднимает сложные, до того не обсуждавшиеся вопросы, это его работа.

Дед хлопнул по столу контейнером:

— Не надо навязывать бабушке свои представления о литературе! Она права. Ты все время норовишь шокировать читателя. В твоих рассказах сплошные ужасы. Все это не по-христиански. И не очень патриотично. Кроме того, ты говоришь о том, чего не знаешь.