– А что… Заметно?

Он усмехается и кивает. Он выше ее на голову, и ей приходится задирать подбородок, чтобы смотреть ему в его глаза. Глаза у них одинаковые, думает Мишель. Светло-светло-серые.

– Что тут забыла?

– Так… В Москве просто никого не осталось. А тут… Родня.

– Забирала бы их и возвращалась к нам! Прозябаешь тут… В Москве-то, наверное, жизнь повеселей бы пошла. Тут у вас какие по вечерам развлечения? Слизней с капусты собирать?

– Ну… Я вообще-то так и планировала.

– Ага. А где родители жили?

– На Патриках. На Патриарших прудах. У нас прямо на этот пруд окна выходили, у меня даже фотки есть… В телефоне.

– Патрики? А у нас там штаб войсковой совсем рядом.

– Правда?

– Честное слово. На Садовом сразу. А как родителей звали? Сейчас-то там не такая тьма народу живет, как раньше.

Сердце у Мишель начинает колотиться.

– Эдуард Бельков. Это отец. Он в министерстве работал.

– Ого. Эдуард… Эдуард…

Так во сне бывает, когда в пропасть падаешь. Неужели…

– Не Викторович? Такой… Невысокий, пузатенький?

– Нет.

Мишель мотает головой.

– Не Викторович. Олегович. Он под два метра ростом был.

– Да. Ну… Таких не знаю.

Атаман жмет плечами; но Мишель видит, что и он хотел бы, чтобы сейчас вот так запросто с ней случилось бы чудо, и что ему, как и ей, обидно, что чуда не случилось. Он дотрагивается до ее плеча – по-доброму.

– Ну, ничего. Держись, брат.

Мишель при слове «брат» вспыхивает, и этим себя совсем выдает. Он смеется. Она тоже улыбается.

– Слушай. Время еще не позднее… Пойдем, может, погуляем? Слизней с капусты пособираем там… Ну, или чем у вас занимается модная молодежь?

Она цыкает на него и хмурится. Начинает уходить – от коммуны, к заброшенным заводским цехам, к рухнувшим заводским трубам – туда, где ночные чернила разлиты, куда фонари не достают. Остановившись на краю света, оглядывается на него: ну и что, идешь?

7.

Тамара провожает отца Даниила до самого лазарета, поддерживая его под руку. Он не вырывается, но она чувствует, что он скован, напряжен, как будто ему неприятно ее прикосновение.

Фаина помогает отцу Даниилу устроиться на кровати, несет какое-то врачебное питье, и намекает Тамаре, что ей пора уже оставить гостя в покое. Но Тамара не уходит. Потом встает и шепчет что-то докторше.

Та удивленно и смешливо смотрит на нее:

– Исповедаться?

– Да. Наедине.

– Так. Ладно.

Фаина удаляется, и Тамара остается с отцом Даниилом один на один. Тот смотрит на нее непонимающе.

Она опускается перед ним на колени.

– Простите меня, батюшка. Думала, враг идет. Такое было предчувствие. Ошиблась. Каюсь.

Он хмурится, старается ее понять. Потом крестит. Потом, сомневаясь, спрашивает у нее своим ровным, без перепадов, голосом:

– Почувствовала?

– Да.

– Что я злой человек?

– Нет. Не про вас. Я не знаю, про кого. Я раскладывала… Просила, чтобы меня предупредили… Ангелы.

Он даже вперед подается, так старается ее понять. Она на каждый его вопрос и кивает, и качает головой – чтобы помочь ему.

– Гадаешь?

– Грешна.

– Цыганка?

– По мне видно? Да.

– Православная?

– Да. Я верующая очень. Только тут некому было… Исповедаете?

Он качает головой, крестит ее раз, другой, третий.

– В великий грех себя ввергаешь. Сатане предаешься. Молишься Богу?

– Молюсь, каждый день молюсь. Я… Понимаю… Вот, отмаливаю…

– Нельзя.

– Мне… Я боюсь очень. Будущего боюсь, батюшка. За сына. За мужа. Поэтому заглядываю туда…

Отец Даниил отнимает у нее пальцы, которые она пыталась целовать.

– Запрещаю тебе. Такое не отмолишь. Дьяволу открываешься. А Бог тебя не услышит, потому что нет его боле в этом мире. Будущее сокрыто от человеков, и смотреть в него – промысел Сатаны. Слышала? Запрещаю!

Тамара смотрит на него растерянно. А он твердо произносит:

– Уйди!

8.

Как только Мишель вышла из столовой, Егор тоже поднялся. Хотел догнать ее, хотел наконец извиниться за глупость, которую тогда сморозил. Думал рассказать ей, как искал для нее в городе телефон, как облазил сгоревший ТЦ, и как по квартирам еще шастал.

Но она проскочила к себе в подъезд так быстро, что он ничего не успел. Хлопнула ему в лицо дверью, а скрестись к ней он застеснялся.

Сел в тени во дворе, стал смотреть на ее окна.

Она появилась в окне; приоткрыла ставни, посмотрела во двор. Егор отодвинулся еще глубже в тень, взял в руки свою невидимую гитару. Улыбалась… Малость? Жалость. Ну хоть самую малость. Я проснулся – вот жалость. Ничего не осталось. Херня какая-то.

Когда сотник свистнул ее, Егор надеялся, что Мишель оскорбится и отошьет его. А она спорхнула прямо в его лапы, даже ломаться не стала. Ну хоть самую малость поломалась бы!

Нельзя было отпускать ее одну с этим. Не хотелось.

Егор должен был слышать все, что он ей скажет и все, что она скажет ему. Это, может, было подло, но без этого ему было никак не обойтись.

Так вот получилось, что он начал за ними подглядывать. Хотя лучше бы ему ничего этого вообще не видеть.

Они укрылись от людей за трансформаторной будкой.

Мишель сидит рядом с сотником, совсем близко – головы их склонились друг к другу, они, кажется, шепчутся о чем-то. Руки их сплелись – Егор точно это видит, фонарь с его стороны бьет по ним, и получается, что сам Егор для них невидим, а они – вот они, голубочки. Он вслушивается: вещает сотник, бархатным своим голосом заговаривает девчонку.

– Нету. Расстался полгода назад.

– А из-за чего?

– Характерами не сошлись.

– А поконкретней?

– С другом ее застал. С моим.

– Ого!

– И как-то не понял это. Я-то к ней серьезно. С родителями познакомил, все такое. А она вот так.

– Может, просто не твой человек.