другие замечательные качества, такие как красота (II, 2, 1, 4). Ощущение, что другой человек является другим «я», на определенном общем уровне оказывается данностью, и это — необходимый фон для любви; но если другой человек не обладает качествами, достойными любви, то это еще не любовь.

Любовь может существовать сама по себе, но, подобно молекуле химического радикала, она часто сочетается с другими чувствами. Обычно любовь сопровождается доброжелательностью — последнее понятие очень важно и для Цицерона. Иногда она также усиливается «физическим влечением к размножению» — сексом (II, 2, 11, 1). Само собой разумеется, что люди, соединенные этими многочисленными чувствами, являются очень близкими единомышленниками. Таким образом, Юм предложил научную теорию для объяснения брачного благополучия Одиссея.

Эта теория продолжает развиваться в современных исследованиях феномена эмпатии. Первоначально данный термин обозначал склонность зрителей проецировать свои собственные ощущения на произведения искусства, однако затем психологи и психиатры стали использовать его для обозначения способности чувствовать то, что чувствуют другие. В 1991 году нейропсихологи из итальянской Пармы обнаружили у обезьян «зеркальные нейроны», которые срабатывали не только в те моменты, когда обезьяны совершали определенные жесты, но и тогда, когда они просто наблюдали, как те же движения выполняют другие обезьяны. Изначально зеркальные нейроны связывались только с отображением двигательных навыков, однако некоторые ученые утверждают, что они задействованы и в эмоциональной эмпатии. Различные исследования, указывает нейробиолог Марко Якобони, демонстрируют, что «области зеркальных нейронов, островок и миндалина [области мозга] активировались как при наблюдении, так и при имитации эмоциональных выражений лица, причем в момент имитации наблюдалась более высокая активность»[43]. Психолог Ян Ростовски делает еще более весомые заявления, утверждая, что зеркальные нейроны «играют очень важную роль, особенно в близких межличностных отношениях, основанных на любви». Они помогают обеспечивать «настойчивость и успех в этих сложных межличностных отношениях, которые действительно отвечают за… осуществление совместных начинаний», добавляет Ростовски, словно он обнаружил научную основу единодушия Нестора и Одиссея[44].

Однако фантазия о другом «я» в конечном счете основана на идее поиска кого-то похожего по духу, а не на универсальной способности чувствовать то, что чувствует другой. Если зеркальные нейроны активизируются каждый раз, когда мы наблюдаем намерения и эмоции других людей, что мешает нам влюбляться почти в каждого из них? Хуже того, если довести теорию любви, основанную на зеркальных нейронах, до логической крайности, то можно предположить, что партнер, чьи нейроны срабатывают первыми, приобретет тембры эмоций и намерений своего возлюбленного — в таком случае неравенство в любви окажется встроенным в «системные настройки» человека.

Делить одну подушку

До середины XIX века дружеские отношения между представителями одного пола могли считаться «романтическими», но еще не именовались «гомосексуальными», даже если секс играл в них ту или иную роль. Эпитафия XVII века на надгробии англичан Джона Финча и Томаса Бейнса сентиментально и восхищенно гласила: «Соединенные в жизни, не разделенные в смерти»[45]. Отношения наподобие тех, что связывали Финча и Бейнса — наполовину дружба (возможно, эротическая), наполовину братство, — были довольно распространены и в Соединенных Штатах в начале XIX века. Будущий государственный секретарь США Дэниел Уэбстер (ум. в 1852 году) в юности нашел в своем товарище Джеймсе Харви Бингеме «единственного друга моего сердца, компаньона в моих радостях, горестях и привязанностях, единственного посвященного в мои самые сокровенные мысли» — Уэбстер определенно читал труды Цицерона и Монтеня. Некоторые мужчины той эпохи демонстрировали еще большую близость. Литератор Альберт Додд описывал, как вместе с другом Энтони Холси они часто делили одну подушку: «И как же сладко спать с ним, держать его любимое тело в своих объятиях, чувствовать, как он обнимает мою шею, запечатлевать на его лице сладкие поцелуи!» Подобные детали не смущали Додда — это были не «странные», а, напротив, нормальные для мужчин его социального класса отношения. Они органично сочетались, с одной стороны, с детскими переживаниями (поскольку братья часто спали вместе в одной кровати), а с другой — с тем, что можно назвать «щенячьей любовью» у девушек или молодых женщин. Для мужчин, имевших опыт таких отношений, было очень характерно рассказывать своим «закадычным друзьям» о женщинах, которые им нравились, даже когда они представляли себе идиллическую картину, как они смогут «снова быть вместе. Твоя маленькая кровать достаточно широка, и мы будем проводить время под одной крышей такой же приветливой парой одиноких парней, как две половинки расколотого ореха»[46] (как Уэбстер пишет в письме своему другу).

Однако Уэбстер никогда не переходил «грань между великим идеалом дружбы и слухами о возможной содомии»[47]. Для него границей служил генитальный сексуальный контакт, который и сегодня в некоторых эмоциональных сообществах считается абсолютным барьером. В рассказе Энни Пру «Горбатая гора», экранизированном Энгом Ли, рассказывается о знакомстве двух парней, привыкших к тяготам жизни. Одним долгим летом они пасут овец, беседуют, делятся едой, «уважая мнения друг друга и благодаря судьбу, что она нежданно послала им компаньона»[48]. Постепенно герои становятся, как выразились бы теоретики домодерной эпохи, одной душой о двух телах, а вскоре между ними возникает и нечто большее: «Они никогда не говорили о сексе, а просто позволили событиям идти своим чередом». Молчание делало приемлемым такое развитие событий. «Я не педик», — сказал один. «Я тоже», — сказал другой. Они были вместе всю жизнь, то встречаясь, то расставаясь — пока одного из них не избили до смерти, — и называли себя друзьями. Отбросив стереотипы, можно сказать, что герои «Горбатой горы» любили друг друга — они были «два в одном». Тем не менее оба женились и завели детей.

То же самое произошло и с Уэбстером — разница заключалась лишь в том, что он отказался, причем, по-видимому, без сожаления, от своей страстной однополой дружбы, как и большинство его сверстников мужского пола, принимавших такое же решение. Уэбстер, вероятно, действительно ожидал, что так все и произойдет, ведь даже несмотря на страстное желание разделить свою жизнь с Харви, он в то же время находил их нежные беседы «почти детскими»[49].

Впрочем, женщины той эпохи не спешили отказываться от «детской» дружбы. В качестве примера можно рассмотреть отношения американок Сары Батлер Уистер и Джинни Филд Масгроув, которые сохраняли близкие отношения с момента своего знакомства в подростковом возрасте. Когда обстоятельства разлучали их, они отправляли друг другу страстные письма: «[На следующей неделе] я буду совершенно одна,