покрытая выпавшим за ночь снегом, с улицы доносились торопливые шаги идущих на работу. Но старуха сегодня не могла подняться и выйти.

Краснощекая соседка почти каждый день навещала Таш-дуду поздним утром. К счастью старухи, она пришла сегодня рано.

— Тетушка Назифе, вы никак больны?

Таш-дуду своей горячей, узловатой рукой показала на горло и утвердительно кивнула белой, как некрашенный шелк, головой. Соседка положила ладонь к сморщенному лбу старухи.

— У вас жар, вставать вам нельзя, — наставительно сказала она. — А почему до сих пор не постучали в стенку? Погодите, сейчас затоплю печку и согрею вам чаю. Бедняжка! Лежит себе и даже голоса не подает.

От раскалившейся печки в комнате стало тепло, через несколько минут пискливо запел чайник. В это время прошла мимо окна дочь соседки, студентка Эсма. Мать, заметив девушку, выбежала на крылечко.

— Эсма, Эсма! Тетушка Назифе заболела. Позвони, детка, к врачу.

Потом она тихо, еле слышным топотом, добавила:

— Видно, тяжелая болезнь: у нее болит голова, горло, дышит она тяжело. Беги скорей.

Эсма торопливо вышла на улицу. По пути в техникум она позвонила в амбулаторию.

Мать же Эсмы целый день заботливо хлопотала у больной.

III

Короткий зимний день был на исходе. Эсма возвращалась домой. Увидев на углу своего переулка красивую, цвета сирени, машину, она подумала: «Должно быть, к Таш-дуду приехал врач». Однако из машины, подобрав полы шинели, вышел Добрин. Эсма узнала его издали. Он заговорил со стоящими там же двумя пожилыми мужчинами, одетыми в белые овчинные шубы. Через минуту к ним подошла и Эсма.

— Ну, техник, как идет учеба? — спросил Егор Фомич и пожал ей руку.

Видно, студентке польстило слово «техник», она счастливо зарделась:

— Хорошо, Егор Фомич. Скоро кончаю.

— Торопитесь, торопитесь, Эсма. Работы много.

— Есть торопиться, товарищ депутат! — шутливо ответила Эсма и добавила: — Егор Фомич, соседка наша, Таш-дуду, заболела.

— Таш-дуду? Не знаю такую… Что у нее болит?

— Говорит, что голова и горло.

— Горло, говорите?

— Да.

Егор Фомич повернулся к пожилым мужчинам.

— Наша задача — замостить вот этот переулок. Позже возьмемся за ремонт тротуаров.

Он застегнул шинель и сел за руль.

— Ну, Эсма, садитесь, проведаем больную.

Эсма села рядом с ним и машина пошла трусить но тем ухабам, которые скоро должны быть выравнены и покрыты мостовой.

Таш-дуду, перед взором которой неотступно стоял этот «привезор», потупилась, когда увидела его в своем доме. Но этого никто не заметил.

Депутат наклонился к постели больной.

— Бабушка, дайте вашу руку, посмотрим.

Слово «бабушка», сказанное этим человеком, совсем растрогало Таш-дуду. Сердце ее переполнилось непонятным чувством, к глазам подступили слезы. Старуха, видимо, хотела скрыть их: она отвернулась к стенке и вынула из-под стеганого одеяла свою костлявую руку.

Добрин отыскал пульс и некоторое время сосредоточенно молчал.

— И горло у вас болит? Да, бабушка?

— Болит, — еле слышно прохрипела старушка, но посмотреть ему в глаза не осмелилась: ей казалось, что они, эти зеленые глаза, за выпуклыми стеклами очков, видят очень глубоко, видят даже, может, то, что происходит у бабушки на душе.

Было очевидно, что у Таш-дуду ангина.

— Кто у нее есть? — спросил Добрин Эсму.

— Никого. Она одна живет.

— Ее надо немедленно в лечебницу. Бабушка, вас придется поместить в больницу. Там вы скорей вылечитесь. Одевайтесь, я вас повезу.

«Они хотят, как и дочку мою, убить лекарствами», пронеслось в голове старухи.

— Нет, не поеду… не поеду. — всплакнула она, — умирать, так лучше умру в своем доме.

Депутат как-будто и не слышал этих слов.

— Одевайте, — коротко сказал он студентке и вышел.

IV

Уже вечерело, когда Таш-дуду уложили на больничную белую кровать. Палата находилась на втором этаже большого, красивого здания. На белых, как у Таш-дуду, кроватях мирно лежали больные. У старушки после поездки еще больше разболелась голова и поднялась температура. Каждый раз, поднимая отяжелевшие веки, она видела широкие окна справа и белый потолок над головой. Изредка больная, лежавшая в левом углу, со стоном ворочалась в постели, а другая больная рядом с ней, как-будто дразня ее, начинала храпеть.

Не успела Таш-дуду освоиться с обстановкой, как услышала тихие голоса и легкие, вкрадчивые шаги. В палату вошли две женщины в белых халатах. Одна из них была молодая, с узким веснущатым лицом, другая уже в преклонных летах.

Молодая присела на край кровати и пощупала голову и горло старушки.

— Откройте рот. Вот так… Еще… Еще…

Она оценивающе покачала головой, быстро встала и, сказав что то сестре, вышла.

Таш-дуду теперь и сама поняла, что у нее болит горло. «Кто знает, какие мне дадут горькие лекарства. Могут еще горло обжечь…» — подумала она и пугливо скосила свои узкие глаза на женщин.

Веснущатая сестра не заставила себя долго ждать. Она вошла с бутылочкой лекарства и этим повергла Таш-дуду в смятение.

— Поднимитесь-ка. Будете горло полоскать вот этим лекарством, — холодно, как показалось старушке, сказала она.

Таш-дуду, не отводя потухших глаз от бутылочки, приподнялась и несколько раз брезгливо полоснула рот. Теперь она, как ни странно, дышала легче. Только головная боль и противный вкус лекарства во рту напоминали ей, что она больна.

Она хотела, чтобы никто не мешал ей теперь, но веснущатая сестра не оставила бедняжку в покое. Ни слова не говоря, она приложила к горлу Таш-дуду мокрую тряпицу и вышла. Таш-дуду удивилась, — от тряпицы несло водкой, крепкой бьющей в нос водкой. Так когда-то пахло и от ее сына-дрогаля. Этот щекочущий запах заслонил смешанный запах лекарств, стоящий в комнате, даже затуманил больную голову старушки. Утомленная вчерашней бессонной ночью и почти полупьяная, Таш-дуду закрыла глаза и быстро уснула.

Хотя всю ночь больная, лежавшая в углу, со стоном переворачивалась с боку на бок и бредила, это не беспокоило Таш-дуду. Только рано утром сестра, неслышно подошедшая к ее кровати, опять потревожила старуху. Она сунула ей подмышку холодный термометр и весело сказала:

— Сейчас звонил ваш депутат, Егор Фомич.

Таш-дуду широко раскрыла свои маленькие немного опухшие от сна глазки.

— Депутат?.. Йигор Фамеч?..

— Да, спрашивает, как, мол, чувствует себя моя бабушка. Прошу, говорит, за ней смотреть получше.

Оторопевшая Таш-дуду ничего не ответила сестре. У нее опять переполнилось сердце, увлажнились глаза. Она чуть не расплакалась, но сдержалась.

Старушку в эту минуту больше, чем ангина, мучили сомнения и сильная досада на себя.

Сестра достала из-под руки Таш-дуду термометр.

— Тридцать семь и шесть, — сказала она и спокойно вышла.

V

Так продолжалось два дня.

За это время Таш-дуду примирилась со странным вкусом дезинфицирующей жидкости. Резкий запах спирта, исходящий от компресса, ее больше не раздражал. Даже